Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Долго ехали по Украине. Немцы отнимали у нас паровозы, мы молчали; я никогда не видел таких забитых людей, как пленные.
Спали в вагонах, к утру оказывалось, что несколько человек замерзло насмерть. Теплушки были без печек, а вместо трубы дырка в крыше, и в полу дыры. Складывали из кирпича таганцы, покрывали отломанными буферами. Топили жмыхом. В дороге давали есть жидкое, но не было посуды.
С изумлением увидал, как некоторые пленные, не имея котелка, снимали с ноги башмак с деревянной подошвой и
Дошли до границы, здесь нам сказали, что нужно идти верст пятнадцать до русского поезда.
Шли, стуча деревянными башмаками, заходили в хаты, нам подавали, спрашивали, все ли уже прошли, у многих были родственники в плену или так: «может быть, в плену».
Я, если бы попал на необитаемый остров, стал бы не Робинзоном, а обезьяной, так говорила моя жена про меня; я не слыхал никогда более верного определения. Мне не было очень тяжело.
Я умею течь, изменяясь, даже становиться льдом и паром, умею вкашиваться во всякую обувь. Шел со всеми.
Отдал соседу шерстяное одеяло, в которое заворачивался.
Пришли. Россия.
Стоит поезд – броневой, а на нем красная надпись «Смерть буржуям»: буквы торчат, так и влезают в воздух, а броневик исшарпанный и пустой какой-то, и непременно приедет в Киев.
Поезд стоит. Влезаем. Холодно. С нами вместе едут инвалиды с мешками: в то время инвалидам разрешали в России возить провизию, это было для них как бы рента. Инвалиды влезают и вползают в трехногие теплушки, вваливаются через край на брюхе. Одеты хорошо. Инвалиды с мешками, пленные едут по черным рельсам в Россию. Россия поставила между теми и другими и многим другим плюсы, а в итоге вывела большевиков. Едем.
Дали по вобле без хлеба. Грызем. Сало и сытость оборвались.
Пленные не разговаривают, не спрашивают. Приедем – узнаем.
В составе поезда были вагоны с гробами с черной надписью, написанной смолой, скорописью:
ГРОБЫ ОБРАТНО
Если умрешь, отвезут до Курска и похоронят в «горелом лесу». А гробы обратно. Берегите тару.
Доехали до какой-то станции, видим пассажирский поезд. Народ набит, напрессован. Лезут в окна, а это опасно, могут снять сапоги, пока влезаешь.
Я ехал сперва на буферах; люди на крышах в изобилии; течет Россия медленно, как сапожный вар, куда-то.
Вштопорился, вкрутился в вагон, влез. Сижу, чешусь.
Человек сидит предо мной. Спрашивает. Отвечаю. Говорит: «Как это вы так опустились, другим можно, а вам стыдно».
Отмалчиваюсь.
«А я, – говорит, – знаю, кто вы!»
«А кто?»
«А вы из петербургских слесарей и, может быть, Выборгской стороны».
Я сказал ему с искренним восторгом:
«Как это вы догадались?»
«Это моя специальность, я из курской Чека».
И действительно, шуба и часы золотые, но мной не
Ехал дальше.
Опять эшелон пленных. Это уже за Курском. Какой-то солдат сверху обмочил мой мешок, а в мешке сахар, фунтов двадцать. Сахар многие пленные везли.
Ночью приехали в Москву, город темный, на вокзале жгли книжки, а кругом плакаты с золотыми буквами. Шли ночью через город. Страшно, совсем пустой.
Пришли в какой-то переулок, ночевали на нарах.
На стене плакат, изображающий человека, у которого вши на воротнике и под мышками. Смотрел с большим вниманием.
Утром выдали мне документы на имя Иосифа Виленчика, летние штаны, что-то вроде бушлата и пару белья, ложку сахара и денег 20 рублей одной желтой керенкой.
Ушел к товарищу филологу. Обрадовался мне и спать положил, а вшей он не боялся, хотя у него сыпняка еще не было.
Настиг позже, и забыл он во время болезни свою фамилию.
Сидели, разговаривали, топили камин верхами от шкафов, ящиком из-под коллекции бабочек и карнизами с окон.
Зашел к Крыленко, передал ему письмо от его сестры из Киева (я ее в Киеве знал).
Говорю ему, что нет победителей, но нужно мириться.
Он был согласен, но говорит, что – они победители. И говорил, что скоро чрезвычаек не будет. И с матерью Крыленко виделся, она жила в саду на Остоженке.
Вернулся в казарму и поехал в Петербург с эшелоном пленных. Едем.
В вагоне снял шапку, а у меня очень заметная голова, уже и тогда бывшая лысой, со лбом, сильно развернутым.
Я снял шапку и лег на верхнюю полку. В вагон вошли еще какие-то люди, не пленные. Мы ругались с ними. Голос у меня громкий.
Спустился вниз, сел на скамейку. Вагон был третьего класса, не теплушка, и довольно хорошо освещен.
И вдруг человек в белом воротничке, сидящий передо мной, обратился ко мне:
«Я знаю тебя, ты – Шкловский!»
Я посмотрел, у него на груди заметил кусок синей материи. Такой знак носили сыщики, когда они стояли вокруг моей квартиры. И лицо человека узнал. Он стоял обыкновенно на углу.
Я и сейчас, когда пишу, охрип от волнения. А синюю ленточку хорошо помню, хотя больше ни от кого не слышал про чекистскую форму.
Я ответил: «Я – Виленчик, еду из плена. Вас не знаю, видите товарищей, я с ними жил в лагерях три года».
Пленные не понимали, в чем дело, они думали, что вопрос идет о праве проезда, кто-то рассеянно сказал сверху:
«Свой, отстань».
Вагон был деревянный, освещенный, воздух в нем казался мне редким.
Я сказал шпику:
«Ну раз познакомились, давай чай пить вместе, у меня есть сахар!»
Полез наверх, принес мешок, положил, взял чайник, пошел за кипятком в соседнее отделение и, ничего не думая, прошел через весь вагон на площадку.