Сентябрь – это навсегда (сборник)
Шрифт:
Когда Виктор вернулся в комнату, там уже хозяйничал его будущий сосед: здоровенный дядька лет сорока с большими руками, в которые въелась угольная пыль. На столе стояли бутылка водки и две бутылки вина, лежала целая гора домашних пирожков, соленые огурцы и уже почищенные вареные яйца.
— Семен, — назвался сосед. — Семен Приходько. Бригадир проходчиков из Павлограда. Может, слышал про такой город?
— А я из Днепра, — тускло улыбнулся Виктор.
— Ёлки зеленые — земляк… — удивился и обрадовался Семен, будто они встретились по меньшей мере где-то в Африке. — Что ж ты такой смурной, браток?! Да я тебя сейчас
После первой сосед вдруг хлопнул себя по лбу, будто что-то вспомнил, повернулся к кровати.
— Держи свой трофей, студент. Молодец! Только в следующий раз воюй на своей территории.
Виктор взял вещицу, пригляделся. Щеки его ожег румянец стыда. Это была заколка для волос — маленькая, с перламутровым верхом. Такую он видел вчера у Веры. Потеряла… А он ее потерял. Неузнанную и загадочную, такую необходимую. Иначе почему бы сердцу так болеть и жаловаться?
После обеда уезжала ее подружка — их комнату он запомнил. Виктор несколько раз порывался подойти и спросить: может, знает адрес, ведь девчата всегда в таких случаях обмениваются адресами. Порывался — и не смог. Вдруг та что-нибудь сама спросит или намекнет на… эту ночь.
Прошло несколько дней.
Чувство потери не покидало Виктора.
По ночам, несмотря на храп Семена, ему слышался шелест Вериных ресниц, но особенно донимал запах. Медовый дух вербейника не выдули из комнаты даже штормовые ветры, от которых два дня подряд содрогался весь их дощатый корпус.
Он тосковал, понимая, что не осмелится искать девушку — да и как? где? — и задыхался от желания видеть ее, разговаривать с ней. Однажды днем, когда Семена не было, он взял его подушку и, почувствовав аромат–вербейника, зарылся в нее лицом. Короткие слезы, которых тут же устыдился, облегчили душу. Захотелось с кем-нибудь поделиться пережитым, и он впервые вспомнил о тетради со своими первыми стихами.
До конца заезда он, помнится, только тем и занимался, что писал.
Солнце припекало уже всерьез, но Виктору от воспоминаний стало почему-то зябко.
Он подошел к машине, заглянул в открытый капот. Николай завинчивал гайки. Виктор знал, что его коллега из Симферополя честно прошел все этапы взросления автолюбителя — от горбатого «Запорожца» до этой белой красавицы «Волги» — и поэтому не беспокоился из-за вынужденной остановки. Если Николай не исправит, то механик на станции техобслуживания и подавно.
«Кажется, я тогда еще что-то из Неруды хотел ей прочесть? — подумал он. — Но что? Разумеется, нечто взрывное и страстное. Кажется, это:
По тебе я ночами изнываю от жажды
и сквозь бред прорываюсь тщетно к жизни твоей.
Так до судорог жаждет опаленная сельва
жаждой жаркого горна, жаждой жадных корней.
Что мне делать? Я сгину без очей твоих ночью.
Я без них различаю одну пустоту.
……………………………………………………………………………
Как забыть тебя, если невозможно забыть?
Если ты наважденье, как избыть его, если
даже кости и жилы жадно жаждут тебя?
Жаждут до исступленья, беспощадное счастье,
разрываясь от боли и до боли любя.
Жажда губы сожгла мне. Где же губы любимой?
Жажда выпила очи. Что же очи твои?
— Ты что за стихи бормочешь? — спросил Николай, не–отрываясь от работы. — Вдохновенье накатило?
— Да нет. Это
Незабываемый, ни с чем не сравнимый запах вербейника вновь коснулся его, и Виктор с тоской подумал: «А ведь я мог поехать в Гусь–Хрустальный. Скажем, во время каникул. Найти их текстильный комбинат… Имя я знал… Хотя, конечно, бабка надвое гадала. Ну, нашел бы, добился, женился там… А дальше что? Опять пришли бы всевластные жизненные стереотипы: загадку они опошлили бы, а тайну задушили бы голыми руками… Впрочем, скажи ей спасибо — девушке Вере. Без всяких интеллигентских выкрутасов. Ведь это она разбудила твою гордость. Сама того не ведая, она сделала тебя поэтом».
— У меня в этих краях любовь была, — сказал он задумчиво и посмотрел в сторону моря. Оно сияло так, что на глаза невольно наворачивались слезы. — Блондинка, старше меня лет на пять… Очень чистая.
— Все мы чистые, — бездумно повторил Николай, снимая колпачки со свечей зажигания.
— А я наоборот — порочный был. Юный и порочный. — Губы Виктора сложились в ироничную улыбку.
— Все мы порочные, — опять-таки не вникая в смысл его слов, согласился Николай.
Давний аромат не исчезал. Казалось, он одновременно струится в долину с гор, прилетает с дневным бризом от моря, просачивается даже из-под земли.
— Что за одуряющий запах? — спросил Виктор у приятеля, расстегивая верхнюю пуговицу тенниски. — Вербейник, что ли?
— Я вообще, кроме бензина, ничего не слышу, — сказал Николай. Он поднял голову от двигателя, принюхался. — Какой еще вербейник? У нас такой травы нет, не растет.
Виктор промолчал.
Он окончательно уверовал, что бессмертный атом давнего запаха таки нашел его. Странный посланник юности, когда он без особого труда умудрялся быть одновременно порочным и безгрешным.
Повести
Танцы по–нестинарски
«Умерла мать похороны 17 приезжай Захарий».
Пять страшных слов оглушили Лахтина.
Как реалист, привыкший понимать мир реально, он знал, что это когда-то случится. Но вот так – внезапно (ведь не болела ничем, не маялась), в разгар весны, которая преображает даже их несчастную Гончаровку, не дождавшись ни его приезда, ни его Победы… Как подло поступает жизнь, черт возьми! И как теперь ни оправдывайся, получается, что он кругом виноват. Не ездил, не помнил, даже с праздниками иногда забывал поздравить. Думалось: все исправимо, все впереди… Оказалось – все позади. Оказалось, что он бездушная, тупая, самодовольная скотина! И хоть лоб сейчас разбей, хоть закричи, зарыдай – ничего уже не изменить. Есть факт. Страшный факт, который выбил из-под ног почву. Все кренится, падает, рушится…
Окружающие предметы в самом деле заколебались, как-то расплылись. Лахтин вдруг понял, что это слезы. Катятся беззвучно из глаз, и нет сил ни ступить, ни позвать жену.
Тамара, обеспокоенная его непонятным молчанием, тоже вышла в прихожую. Она тотчас поняла – что-то случилось. Ваяла из омертвевших рук Сергея телеграмму, одним взглядом прочла текст.
— Господи! – Тамара растерянно перечитала телеграмму и первым делом спросила о том, о чем Лахтин строго–настрого запретил себе думать: – А как же твоя завтрашняя защита?