Сентябри Шираза
Шрифт:
— А что, ваш муж всегда носит галстуки? — говорит он.
— Да, чаще всего, — отвечает Фарназ; как следует ответить на этот вопрос, она не знает.
— Значит, он строит из себя фаранги — европейца?
— Нет, он — деловой человек. Потому и костюм.
— А что, он не мог заниматься этими своими делами в обычной одежде?
Бородач опускается на колени, проводит рукой по спутавшимся шелковым галстукам.
— Я не знаю, что такое обычная, брат. Раньше костюм с галстуком считались вполне обычной одеждой.
— Вы ошибаетесь. Обычной их считали подражающие Западу франты, и только они.
— Брат, так моего мужа обвиняют
На мгновение воцаряется тишина; Фарназ уже упрекает себя: зачем только она это сказала.
— Вы не сознаете всю тяжесть вашего положения, и это очень плохо. — Бородач встает с пола, подходит к Фарназ так близко, что касается бородой ее груди. Она чувствует его зловонное дыхание. Фарназ пятится назад и видит, как с кровати на них смотрит Ширин. Куда же запропастилась Хабибе, ведь сейчас она нужна как никогда? Сейчас она увела бы Ширин в парк или еще куда погулять. И почему именно сегодня служанке взбрело в голову навестить семью? Правда ли ее мать так больна, как она рассказывала утром, или сын-революционер предупредил Хабибе и она не захотела стать свидетельницей?
Когда бородач заканчивает с вещами Исаака, он принимается за вещи Фарназ — платья и свитера летят в общую кучу на полу. Дойдя до нижнего белья, бородач ухмыляется — вытаскивает вещички по одной, секунду-другую помахивает ими и только потом бросает в кучу. Берет коробку с прокладками, заглядывает в нее. Хочет что-то сказать, но передумывает. На глаза ему попадается пара запонок из оникса — они лежат в раскрытом футляре на прикроватной тумбочке Исаака.
— Это что же, ваш муж носил драгоценности? — спрашивает он.
— Это не драгоценности. Это для рубашек.
— Покажите.
Она берет из кучи одну из рубашек Исаака, вдевает запонку. Последний раз Исаак надевал эти запонки два года назад — революция тогда еще только начиналась — на званый обед у Куроша Нассири. Там подавали виски, фисташки, кебаб, турецкий кофе, играла музыка, даже курили опиум — и гости не замечали, что страна рушится, а у них нет будущего. Там, в той комнате, в последний раз собрались посланцы из прошлого. Почти всю ночь Курош курил и танцевал босиком на шелковом ковре — широко раскинув руки и пощелкивая пальцами, он манил женщин оставить мужей и присоединиться к нему. Жена Куроша, Хома, смеялась, она сама была навеселе — выкурила немало.
— Курош-джан, что с тобой? — говорила она со смехом. — Ты что, собираешься уйти от меня?
— Да нет, Хома, разве ты не знаешь? Мы все скоро уйдем, — отвечал он со смехом.
Потом Куроша казнили, дом сгорел, а вместе с ним и Хома.
Фарназ продевает руку в рукав, и когда ее кисть высовывается из манжеты, бородач говорит:
— Хорошо… очень хорошо… — забирает запонки и опускает к себе в карман.
— Улики, — говорит он.
Фарназ бросает рубашку, скомканную, помятую — она падает на гору одежды. Фарназ опускается на пол, глядит, как бородач пускает ее жизнь на распыл, и тут замечает, что Ширин нет в комнате.
— Брат, я сейчас вернусь. Пойду посмотрю, где дочь.
— Никуда вы не пойдете. С вашей дочерью все в порядке.
— Пожалуйста! Я тут же вернусь. Вот только…
— Сядьте, сестра, — приказывает он и тянется к винтовке. — Не ухудшайте свое положение.
Фарназ снова опускается на пол. Она видит, как бородач роется в шкафу, как глаза его от ярости вылезают из орбит, и тут понимает, что добром это не кончится. Как удержать эту ярость, ярость миллионов, в каких-то границах, как объяснить, какие пагубные последствия она несет? Как знать, вернется ли Исаак? Фарназ смотрит на его разбросанную по полу одежду, туфли, шляпу,
— Лучше потрудитесь объяснить, откуда у вас вот это? — Бородач показывает ей старую военную пилотку. — Ваш муж служил в американских войсках?
Фарназ глядит на видавшую виды пыльную пилотку. Фарназ много раз спрашивала Исаака, почему он ей так дорожит, но Исаак ничего не отвечал. Видно, пилотка для него — символ времени, когда он был счастлив, времени, где ей нет места и куда он ее не допускает.
— Нет, не служил, — говорит она. — Эту пилотку еще во время войны подарил ему один американский солдат.
Бородач забирает пилотку как улику. Он уже насобирал одиннадцать больших сумок: книги на английском, переписку, до которой у Фарназ не дошли руки, семейные фотографии, на которые у нее попросту рука не поднялась, даже ту, где Парвиз на пикнике с одноклассниками обнимает девушку, и ту, где Исаак в плавках стоит у подержанного «рено» 1954 года и смеется прямо в объектив. Фарназ сняла его, когда они в первый раз путешествовали вдвоем. Ночь они провели в мотеле, где на наволочках виднелись бурые круги от немытых голов, а в коридорах воняло мочой. Фарназ дулась на Исаака: как мог он привезти ее в такое место. Хоть и знала, что ничего лучше он предложить не мог. Когда они выехали из мотеля, она некоторое время сидела молча, глядела в окно на извилистую дорогу к морю, недоумевала, что заставило ее выйти замуж за человека, у которого нет ничего, кроме поношенного пиджака, нескольких томиков стихов и фотографии матери. Теперь, когда брачный контракт был подписан, невыносимая вонь затмевала все: и таланты Исаака, и его темперамент, и перспективы, открывающиеся перед ним. Фарназ стало ясно: контракт подвел жирную черту под ее устремлениями, она поняла — долгие годы, потраченные на занятия пением и литературой в конце концов оказались ни чем иным, как времяпрепровождением в ожидании мужа и настоящей жизни.
Фарназ опустила окно. В воздухе пахло соснами. Исаак включил радио — передавали «Прощай, дрозд» Майлза Дэвиса [32] . Машина катила к морю; строгие, свободно льющиеся звуки трубы успокоили, утешили Фарназ. Уж не объяснялась ли смена ее настроений перепадами высоты? С высоты нескольких тысяч метров они спустились до тридцати ниже уровня моря; вдохнув солоноватый морской воздух, Фарназ подумала: неужели от приближения к морю чувства так обостряются?
Надев купальные костюмы, они с Исааком по очереди снимались на фоне машины. Глядя на Исаака в объектив фотоаппарата — а он смеялся и корчил рожи — она испытала прилив любви к мужу, такой, какой не испытывала со времени свадьбы. Кто знает, может соль, вода, призма фотообъектива — то, что необходимо для любви?
32
Майлз Дэвис (1926–1991) — американский джазовый музыкант.
Ширин возвращается. Она встает на пороге, смотрит на сумки с уликами, выстроившиеся вдоль стены.
— Где ты была? — спрашивает ее бородач.
— Я проголодалась. Пошла на кухню.
— Вот как? И что же ты ела?
— Я… я съела яблоко.
— Брат, не надо с ней так, — вступается Фарназ. — Она же всего-навсего ребенок.
— Скажи-ка мне, девочка, — продолжает бородач, — у вас на кухне что, пол грязный?
Глаза Ширин расширяются. Она с ужасом смотрит на мать. Ее туфли, брючины внизу и впрямь в грязи.