Сэр Гибби
Шрифт:
— Каждый вечер, — ответила она. — Он ведь течёт прямо под моим окном.
— И что Вы обычно слышите? — снова спросил он.
— В разные дни по–разному, — ответила Джиневра. — Летом он журчит, как будто песенку поёт, а зимой всё ворчит, бурчит да вздыхает.
— А Вам не кажется, что летом ему больше нравится бежать с горы?
— Нет, Донал. У ручья ведь нет души — как же ему может что–то нравиться, а что–то нет?
— Тогда позвольте мне Вас спросить, мисс. Вот Вам кажется, что ручеёк похож на человека: сегодня он поёт и смеётся, а завтра ворчит и вздыхает.
Так чем же хуже, если человек попробует представить себя похожим на этот ручеёк?
— Да, но разве человек может быть ручейком, Донал?
— Нет, мисс, не может. По крайней мере, в этом мире и по своей воле точно не может. Но вот Вы, мисс, когда слушаете вечером ручей — неужели Вам ни разу не представлялось, что и Вы вместе с ним бежите всё ниже и ниже по долине, к самому краю моря?
— Нет, Донал, я всегда представляю, как будто взбираюсь на ту гору, с которой он течёт, и бегаю там наперегонки с ветром, —
— Что ж, может, это даже лучше, не знаю, — отвечал Донал, — но вот возьмите сегодня вечером — так, для разнообразия! — повернитесь и попробуйте побежать вместе с ручьём в другую сторону — в мыслях, конечно. Лягте в постель и прислушайтесь к ручейку получше, да так и слушайте, слушайте, пока его песенка не захватит Вас и не увлечёт с собой. Тогда Вы вообще позабудете о себе, унесётесь вместе с водой и будете бежать с ней через долины и поля, между камнями, берёзками, осинками, через вереск, через пшеницу и овёс, через леса и сады — и петь, петь, и каждый раз песенка Ваша будет немного другая, а потом её поглотит огромное ревущее море. А если когда–нибудь вечером Вы, мисс, услышите, что поднялся ветер, то попробуйте сделать то же самое, только с ветром. Вскочите ему на спину, как на могучего коня, и скачите на нём, что есть духу. И после этого, даже если Вам никогда не захочется превратиться в ручей или в ветер (а жаль, коли так оно и будет!), мне всё равно кажется, что Вы уже не будете так сурово отзываться о том несчастном, что написал этот стишок.
— Донал, ты что, сердишься на меня? — спросила Джиневра, приняв его серьёзность за неудовольствие. — Тогда прости меня, пожалуйста!
— Нет, нет, мисс, — поспешно ответил Донал. — Вы такая хорошая, такая добрая, как же можно на Вас сердиться? Просто мне горько, что Вы — такое милое и доброе создание, а говорите, как самые неразумные мирские глупцы, которые верят только в то, что можно увидеть, пощупать и попробовать на язык.
Джиневра замолчала. Она не очень поняла, что имел в виду Донал, но почувствовала, что не права. А ещё больше она убедилась в своей неправоте, когда увидела прекрасные глаза Гибби, устремлённые на Донала и переполненные восхищением и любовью.
Дав самому себе торжественную клятву никогда больше не читать стихов девочкам, Донал немедленно приступил к её исполнению и в тот же вечер, лёжа без сна на своей подстилке, принялся сочинять новые стихи с тем, чтобы снова вынести их на суд прекрасной слушательницы. Самое последнее стихотворение, которое он прочитал Джиневре на лугу возле Лорри, было таким:
– Отчего ты, приятель, так громко свистишь? Пастушонок спросил у скворца. Отчего ты спокойно в гнезде не сидишь, А поёшь да поёшь без конца? – Я пою и пою, чтоб на песню мою Из земли выползали на свет Светлячки, червячки, полевые жучки, Чтоб попасться ко мне на обед. И он снова защёлкал, запрыгал, запел. Клюнет раз, клюнет два — и опять! Будто только и есть у проказника дел, Что весь день на лугу распевать. – Нет, приятель, жучки здесь совсем ни при чём, Не для них ты так славно свистал! – Что ж, — ответил скворец, — червячок червячком, Но, пожалуй, ты правду сказал. И он снова защёлкал, запрыгал, запел. Клюнет раз, клюнет два — и опять! Будто только и есть у проказника дел, Что весь день на лугу распевать. – Так чего ж ты поёшь? Чтобы развеять тоску? Чтоб глядеть веселей и смелей? – Чтобы малые детки в гнезде на суку Из яиц вылуплялись скорей. И он снова защёлкал, запрыгал, запел. Клюнет раз, клюнет два — и опять! Будто только и есть у проказника дел, Что весь день на лугу распевать. – Тут, приятель, не надобны песни твои. Всё свершится в назначенный срок! – Ну тогда, чтобы мёртвых поднять из земли, Отомкнуть преисподней замок. И он снова защёлкал, запрыгал, запел. Клюнет раз, клюнет два — и опять! Будто только и есть у проказника дел, Что весь день на лугу распевать. – Нет, приятель, для этого песня нужна Не чета твоим трелям простым, Чтобы Смерти засовы разбила она И дорогу открыла живым. И он снова защёлкал, запрыгал, запел. Клюнет раз, клюнет два — и опять! Будто только и есть у проказника дел, Что весь день на лугу распевать. – Всё ж поёшь ты так славно, что слушать тебя Я готов до вечерней зари, Лучше свиста ветров и журчанья ручья Немудрёные песни твои. ИВряд ли Джиневра поняла это стихотворение лучше, чем предыдущее, но теперь она не стала так стремительно критиковать и осуждать услышанные строки. Когда же девочка постепенно поняла, кто именно написал и те, и другие стихи, она начала относиться к Доналу со смешанным чувством страха и восхищения и всегда смотрела на него расширенными, удивлёнными глазами. Из пастуха он превратился в непонятного ей человека, изумлявшего её одним своим существованием. Впервые увидев того, кто по–настоящему творил стихи, она не могла не размышлять о том, как это у него выходит. А поскольку в себе она не чувствовала ни малейшей склонности, ни умения так выражать свои чувства и мысли, поэзия осталась для неё великой и чудесной тайной, и в её сердце жило теперь не только доброе, дружеское отношение к брату Ники, но и почтение к поэту, волею судьбы оказавшемуся рядом с ней.
Постепенно вся округа Глашруаха узнала, кто такой Гибби. Встречаясь с ним, Ангус угрюмо вскидывал мрачные глаза в ответ на его радостную улыбку, но, как я уже говорил, больше не причинял ему беспокойства, и россказни о глашруахском чёрте начали потихоньку сходить на нет. Джин Мейвор очень подружилась с Гибби, потому что теперь прекрасно знала, кто был её добрым домовым, и приветливо встречала его всякий раз, когда он появлялся на ферме вместе с Доналом. Фергюс время от времени наезжал домой, потом снова уезжал. Теперь он выглядел настоящим джентльменом, учился в богословской семинарии и лишь с немалым снисхождением вспоминал о существовании некоего Донала Гранта. Вернувшись домой с дипломом магистра, он только и сказал своему бывшему другу, что ожидал от него гораздо большего и никак не думал, что тот так и останется пастухом. В ответ Донал улыбнулся и ничего не ответил. Он только что закончил и отделал небольшое стихотворение, которым был очень доволен, и поэтому отнёсся к покровительственному тону Фергюса с похвальным терпением. Боюсь, однако, что это не помешало ему мысленно измерить Фергюса с ног до головы.
Осенью мистер Гэлбрайт вернулся в Глашруах, но оставался там совсем недолго. Его планы разворачивались как нельзя лучше, и поэтому он ощущал себя ещё более важной птицей, чем всегда. Однако с Джиневрой он обращался теперь намного мягче и приветливее. Ввиду того, что мистеру Мейчеру становилось всё хуже и его дочь вынуждена была проводить с ним всё своё время, перед отъездом мистер Гэлбрайт пообещал Джиневре отыскать ей в Лондоне гувернантку–англичанку. Пока же ей придётся заниматься самостоятельно. Скорее всего, он тут же позабыл о своём обещании, потому что больше о гувернантке не было сказано ни одного слова, и жизнь в Глашруахе потекла по–старому, без изменений.
Между дочерью и отцом не было ни духовной, ни душевной близости, и поэтому Джиневра ничего не рассказала ему ни про Донала с Гибби, ни про свою дружбу с Ники. Виноват в этом был только он, потому что всегда вёл себя так, что девочка просто не могла разговаривать с ним откровенно. Но его неведение было ей даже на руку, потому что, знай лэрд обо всём, он немедленно положил бы конец самому лучшему образованию, которое она только могла получить и какого ей не смог бы дать ни отец, ни его друзья. Однако вскоре её обучение прервалось из–за прихода зимы, дикой и необузданной, сменявшей бурные метели мертвенной тишиной и спокойствием.
После ревущей ночи, когда жителям округи казалось, что все призраки вселенной собрались как следует повеселиться на своей бесплотной оргии, утренние горы в аккуратных снежных тюрбанах возвышались в глубочайшем молчании синего неба так недвижно и покойно, как будто им ещё ни разу не приходилось проводить более задумчивой, более мирной ночи. В течение нескольких месяцев для маленьких, непривычных ножек Джиневры домик на вершине Глашруаха оставался таким же недоступным, как если бы находился на далёком Сириусе. Даур несколько раз покрывался толстым слоем льда, скотину неделями не выпускали из хлева, и животным приходилось довольствоваться лишь соломой, репой, картошкой да жмыхом. Это было замечательное время для того, чтобы рассказывать сказки, сидя возле огня, и нередко в долгие тёмные вечера, когда спать идти было ещё рано, Джиневра брала за руку Ники (которая сама была не очень словоохотлива) и отправлялась на кухню, чтобы одна из служанок рассказала ей какую–нибудь древнюю историю. Ибо лэрду так и не удалось вытравить столь ненавистные ему суеверия не только из своей собственной кухни, но даже из своей собственной дочери. Всё это время Джиневра ни разу не видела ни Донала, ни Гибби.