Сэр
Шрифт:
Французского Банка Национального. Потом он сделался послом, в
Германии. Еврей. Не помню, еврейское имя. И он невероятно уважал, восторгался этим человеком. Он сказал мне: “Вы должны с ним встретиться. Вы же говорите по-русски, он тоже говорит, ему будет интересно и вам будет интересно”. Он устроил свидание.
Когда я поехал в Париж, я к нему зашел.
– В каком году?
– Этого не помню.
– Ну – так…
– Н-ну, я думаю, вероятно, в пятидесятых. Зашел, очень хорошо, мы разговаривали обо всем. Он оказался забавным человеком, который
Сделать из этого гипс. Сделать глину. Из этого потом можно что-то делать. Поэтому Сталин был абсолютно прав: он обвиняет людей в преступлении, которое они не сделали. Если бы были просто строгие законы, если б был закон стоять на голове полчаса в двенадцать часов, люди бы стояли. Тогда бы они выжили. Но нужно так устроить, чтоб все боялись, все боялись всего, чтобы была полная деморализация. Тогда можно выстроить”. Это была его теория.
– Что и говорить, забавно.
– Забавно. Потом он сказал: “Вы знаете, я об этом писал
Сталину”. Как ни странно, ответа он не получил. Он думал, что он
Гегель, а Сталин Наполеон. По-моему, он об этом писал этому человеку в Кубе, как его зовут?
– Кастро.
– Кастро тоже, да.
– Тоже не ответил.
– Тоже не ответил. “Ну, Кастро – это комическая фигура. О нем не стоит говорить”,- он мне сказал. Потом он сказал… Я сказал ему: “Вы знаете, мы мало знаем о греческих софистах. Были довольно интересные люди. Мы только знаем о софистах Греции то, что рассказывают их враги – как, например, Платон и Аристотель.
От них почти ничего не осталось. Один, может быть, один пергамент остался. Вы знаете, это как если бы мы знали о философии Бертрана Рассела только то, что о ней пишет советский историк философии”. Он сказал: “О нет. Если бы было только это, можно было бы думать, что Рассел важный философ”.
(Я засмеялся, Берлин, довольный, продолжал:)
– Он был против этого абсолютно, против позитивизма – позитивистской философии, всего этого. Он был чудак и знал, что он чудак.
– Он был вашего возраста?
– Вероятно, да. Да. Сперва он жил в Германии. “Я вам расскажу, что со мной случилось. Я читал Маркса, и – это было очень интересно для меня. Потом мне сказали, что за Марксом стоит
Гегель. Я прочел Гегеля тоже. А потом мы выехали из Германии, во
Францию, в тридцать третьем году”. Вероятно, он был коммунист – если не еврей, тогда зачем ему было покидать Германию? И там он прочел лекции, даже не знаю где. Я говорю: “Ваша книга…” -
“Моя книга? Какая книга?” – “Ваша знаменитая книга”.- “Никаких книг не писал. Если люди хотят мои лекции, м-м, просто брать какие-то, записывать то, что я говорю,- это их дело. Книгу эту написал человек, который написал “Zazi dans le metro”, “Зази
Метро”. Был такой автор, забыл его имя.
– Я знаю книгу, Раймон Кено.
– Вот этот человек был один из людей там на лекциях. (Изображая естественность, гладкость и неотвратимость именно такого способа возникновения книги, Берлин начал похлопывать ладонью одной руки по другой.) Блестящие лекции, он все записал, другие записали, вышла книга. “Но я ее не читал”. Он, конечно, немножко кокетничал всем этим.
– Он был семейный человек?
– Не знаю. Была жена, по-моему. Но он никогда не был, никогда не имел философской кафедры, или другого какого-то академического средства заработка – он был чиновник финансовых дел Франции.
Очень важный. Я ему тогда сказал… Его очень уважали французские банкиры и все эти люди. Я ему сказал: “Почему Де
Голль отказал Англии вступить в европейское дело?” Он сказал:
“Вы знаете, теза – это, в общем, Германия, антитеза – это
Франция, нужно подождать до синтеза. Пока Англия не может вступить в это”.
– Теза – Германия?
– Да. “Подождем до синтеза – синтез должен произойти, еще время не дошло: тогда Англия, вероятно, тоже войдет. Мы ждем: это я делаю, и другие люди”. Он играл в этом роль, играл. Это был забавный человек. Еще он мне сказал: “Вы еврей”.- Да. (Это “да”
Берлин, собственно говоря, не произнес: он разыгрывал их разговор, в его ответе Кожев не нуждался, но правила диалога требовали формального подтверждения, он ограничился “та”, почти беззвучным.) – “Вы как будто даже – мне сказал Бормзель – это был (слова я не разобрал) – он мне сказал, что вы даже сионист”.- Да.- “Не понимаю. Что это? Еврейский народ имеет самую интересную историю из всех народов земли. А вы, что вы хотели быть, Албанией?” Я ему сказал: да! Для нас Албания – шаг вперед. И тогда он говорит: “Да, да, я готов быть Албанией, быть
Албанией – большой шаг вперед, вполне принимаю Албанию”. Я не остановился: “Я вам объясню, я скажу, побольше. Поймите, было шестьсот тысяч евреев в Румынии. Они, конечно, когда немцы начали наступать, пробовали бежать. Некоторые бежали, некоторые не успели. Точно то же число евреев было в Палестине, когда
Роммель надвигался на Палестину – чуть-чуть не попал туда, чуть-чуть не покорил Египет. Они не двинулись, никто не уехал. В этом разница”. Н-не очень это произвело впечатление на него.
Потом он немножко говорил о своих друзьях, философах – философски… Он был – фокусник”.
Глава IХ
В те годы, когда мы с Берлином виделись, еврейская тема, безусловно, была для него центральной. Но если представить себе
ХХ век большой шахматной партией, то все, связанное в нем с евреями, выглядит вынесенным на периферию доски на ту самую клетку, за которую, под немыслимые, по всему полю схватки ферзей, ладей и слонов, шла почти никогда не выходившая на передний план, но постоянная и постоянно набирающая силу борьба.