Серафим и его братва
Шрифт:
— Ещё нет, — буркнула Эммануэль.
— Чё ты там гонишь? — Из-за треска на сковородке Бляха её не расслышал.
— Нет, говорю!!! — крикнула она.
— А… — понял Бляха. — А телефон не вспомнила?
— Нет!!!
— Ну ничего, — успокоил он. — Не стремайся, ща вспомним, это много времени не займет.
Ни много ни мало, полчаса продолжалась эта пытка. Сначала Бляха слегка поджарил пельмешку с обеих сторон, затем мелко нашинковал укроп, петрушку, сельдерей и помидоры, забросил приправу на сковородку и закрыл
— Подождем, пока дойдёт, — и, глумливо хихикая, уставился в черную витрину Эммануэль наблюдать за ее реакцией.
Реакция была неадекватной: смирившись с непоправимым, хозяйка дворца сделала вид, будто ей все до фени, и непринужденно закумарила конопляную пионерку.
Когда ушная раковина бой-френда была готова, Лысый галантно проводил Эммануэль к черному столу, подвинул стул и поставил перед её носом оформленную тарелку: помимо пельменины там лежали оливки, листики салата и стебельки зелёного лука.
— Бон аппетит! — пожелал он, завязав на шее жертвы белую салфетку. — Вот те нож. Вот те вилка. Что ещё?
— Пожалуй, все, — сказала Эммануэль.
— Соль? Перец?
— Пожалуй, это лишнее. Хотя… Если самую малость.
— Самую малость, — кивнул Лысый, посолив и поперчив чертово блюдо.
— Хватит, хватит! — остановила Эммануэль. — Хочешь, чтоб ком в горле застрял?
Лысый убрал солонку:
— Может, возьмешь меня официантом?
— Стар ты больно для официанта.
— Ну нет так нет. Валяй мать, наяривай, — может, чё и вспомнишь.
— Да ни чё я не вспомню уже, Лысый, зря время теряем! — Эммануэль откусила часть пельменя.
— Ну как? — Он внимательно посмотрел в её глаза.
— А что? — Ее глаза удовлетворенно моргнули. — Неплохо прожарилось, мать твою. Даже не ожидала. В самом деле, неплохо. Беру тебя поваром. Если ты, конечно, не передумал.
Лысый понял, что проиграл вторую партию: с чувством и нескрываемым аппетитом жевала мисс Каннибал то, что ей приготовили; создавалось впечатление, что она в любой момент может попросить добавки, — словом, вытянуть из этой адской черной пасти информацию о Серафиме не было никаких шансов.
Разделавшись с ухом своего любовника, Эммануэль неторопливо вытерла губы, взмокший от напряжения лоб и впервые за всю ночь улыбнулась:
— Теперь ты веришь, что я не знаю, где Серафим? Или будем готовить вторую пельмень?
— Оставим на другой раз, — огорченно ответил Лысый.
— А че на другой раз-то оставлять? — разошлась мисс Каннибал. — Если такая пьянка пошла… Повар ты классный, официант нормальный.
— Обломись. — Бляха показал Эммануэль средний палец и стал надевать деловой пиджак.
— Уходишь, что ль? — Она прикинулась разочарованной.
— Да, мать. Дела-дела…
— Какие, на хер, дела в четыре часа ночи?
— А уже четыре часа
— А ты чё думал?
— Вот дерьмо, — выругался Лысый, посмотрев на часы. — Как быстро летит время!
— Ой, не говори, — поддержала Эммануэль. — Чем заниматься-то собрался?
— Поеду гасить Большого.
— А… — протянула Эммануэль. — Ну канай, раз такие дела, Не фиг тебе здесь тусоваться.
Напоследок Бляха бессовестно обнял мисс Каннибал и чисто по-человечески поблагодарил за теплый прием:
— Ну, спасибо тебе, мать.
— Да что уж…
— Все было нормально.
— Слава богу…
— Значит, не знаешь, где Серафим?
— Значит, не знаю.
— Да и хрен с ним.
— Хрен с ним, — согласилась Эммануэль.
— Ну накладка вышла… — Как бы принося извинения, Бляха с нежностью потрепал дрэд на её затылке. — Ошибся я, мать.
— Ошибся, батюшка, ошибся, с кем не бывает?
— Чё… будешь теперь точить на меня обидки?
— А чё я буду теперь точить на тебя обидки? — Эммануэль пошла в закос под веник: — Никогда не точила, теперь-то чё? Ухо вернется, что ль?
— Не, ухо уже не вернется… — Отпустив Эммануэль, Лысый с чистосердечным сожалением оглядел контуженного Антуана: — Оскотел я, мать, совсем оскотел. Житуха-то какая: и в хвост и в гриву, сама знаешь…
— Оскотел, батюшка, оскотел, — закивала Эммануэль. — Жениться тебе пора. Надо ж похоть децел за уздечку держать, а то ведь дальше-то будешь? Я простила — другой не простит.
— А ты простила? — с сомнением переспросил Лысый, остановившись в дверях.
— Простила, простила. Ступай, Лысый, моя совесть в порядке.
— Вот я и говорю: коль не знаешь, где Серафим, чё те стрематься? Твоя совесть в ажуре.
— В ажуре, в ажуре, нечего мне стрематься, черномазой, да и тебе не след. Ступай, ступай подобру-поздорову, Лысый, черт с тобой, делай дела.
Но Василий Исидорович, видимо, все-таки чувствуя за собой долю вины, все никак не решался выйти за порог:
— Слышишь, мать?
— А?
— Ну это, типа, без обид, да?
— Ага, — кивнула Эммануэль.
— Ты ж меня знаешь: если чё не так…
— А че не так-то? Все ништяк!
— Ну покеда, что ли, мать?
— Покеда, батюшка, покеда!
Авторитрет наконец перешагнул через порог. Дверь за ним тихо закрылась. Ошарашенная Эммануэль села на стол, покрытый черной скатертью, и громко икнула:
— Ик!!!.. Чёрт знает что… Ик! Ик!
Обстановка больше не требовала от нее прикидываться глупой коровой: из окон Зеркальной галереи было видно, как несколько бляхинских «мерседесов» один за другим уплывают с территории дворца.
— Ок! Ок!! Ок!!! — заикала Эммануэль. — Без обид, мать твою! Я те ща забодяжу без обид!!! Я тя, хрен собачий, в сосиску отварю, на хер! Годами будешь у меня в мясорубке крутиться — фиг кто вытащит! О Бляха, мать твою!