Серапионовы братья. 1921: альманах
Шрифт:
— Сами? — вдруг взвизгнул доктор.
Аскалон Иваныч от неожиданности даже вкрикнул:
— Ну да, сам! А потом меня же благодарили. Господи Боже мой, какие все нервные пошли, прямо ужас!
— Ну а этот, как его?.. — начал кто-то из гостей.
— Савел Семеныч? Ну, это совсем другое. У этого никаких неожиданностей, как по команде: ать, два, а-ач, шейный позвонок — хрусть, и кончено дело. Чистая работа… Я говорю, что доктор напрасно волнуется…
Доктор встал и хрустнул пальцами.
— Пора.
Распрощались.
Когда он ушел, Тужилкин спросил полицмейстера:
— А
— Сечников-то? Придет! Одни только нервы. Охота ему с насиженным гнездом расставаться, практику терять. Ведь если не придет — сошлют еще куда Макар телят не гонял…
Стали собираться.
В передней надворный советник чмокал слюнявым и пьяным ртом и упрашивал полицмейстера, мешая ему одеваться:
— Ну Аскалон Иваныч, ну дорогой, ну что вам стоит? И никто меня не заметит. Допускают же всяких писателей там и прочее. Вот и я… Пожалуйста, прошу вас, возьмите!
Аскалон Иваныч долго отмахивался, потом спросил:
— А вы какого ведомства?
— Финансов, Министерства финансов, акцизного управления…
— Ну ладно, — сказал войсковой старшина, — посмотрю.
Кучей вышли на свежий воздух. Следом за гостями из открытой двери выползли на улицу гадкая кислятина, перегар и окурочная вонь. Но все это без всякого усилия тотчас уничтожил жирный, молодой аромат земли.
На небе потягивается белый волк. Вот он выпятил передние лапы так сильно, что они оторвались и поплыли одни. Из волчьего туловища вышел корабль. Он взметнул своим носом против высокой волны из волчьих лап, пересек ее и вдруг расползся на куски тонких кружев. Понемногу густая синь проглотила кружева.
Все это видно через решетку одиночки, но те двое, что сидят в одиночке, не смотрят на небо. Они сидят плечом к плечу, оба серые от повисшей по углам холодной мути, оба тихие, как стены. На полу, возле двери, лежит квадрат света, который недавно, когда набежало облако, там, за решеткой, потемнел, а теперь опять вспыхнул.
Отставного урядника гвардейского Атаманского полка казака Грейню завтра будут судить военным судом. Грейня убил двух баб и мальчонку, убил на проселке, а сам ушел в лес. Там его схватили.
Грейня — высокий, худой. Кожа на нем вся растянута, и кости того и гляди прорвут ее и вылезут наружу. У него торчат скулы, выступает челюсть, и даже сквозь халат видно, что весь он из костяных узлов.
Рядом с ним его защитник — мясная туша. Пухлый, волосатый, он весь обложен складками просторной одежды.
Но оба они, один сухопарый и длинный, другой пухлый, похожи друг на друга в холодной мути камеры.
Из-под матраца выглядывает уголок Евангелия. Черный переплет захватан пальцами, грязен и стар.
— Читаете? — спрашивает тихо защитник.
— Нет, — говорит Грейня.
Смотрит на книгу ленивым взором и скучно добавляет:
— Чего читать… Так, смотрю…
Тогда защитник волнуется, складки его широкого пиджака начинают шевелиться, и безнадежные тают в холодной мути слова:
— Поймите вы, Грейня, поймите, что лучше не может быть, если будете отпираться. Не может быть лучше и если по-старому молчать будете. Подумайте, говорю я вам. Улики подавляющие. Захватили
Квадрат на полу как будто потемнел, но скоро опять загорелся.
Грейня скучно молчит,
— Как прикажете мне защиту строить? Ведь я рта не могу открыть. А сознайся вы — тогда раскаяние налицо, тогда — другое. Подумайте, Грейня, насколько же вина человека легче, когда человек понимает, что он виновен, когда человек раскаялся…
Защитник делает паузу и строгим торжественным голосом чеканит:
— Последний раз говорю вам, Грейня!..
Тогда казак встает. Полы халата тяжело падают с его колен, и поочередно вылепляются под ними длинные, костлявые ноги. Грейня ходит по камере взад и вперед, отмеривая семь шагов, поворачиваясь в одном конце камеры на правую, в другом — на левую руку. Когда он идет к двери, светлый квадрат прыгает с полу ему на затылок и ползет вниз по спине, ногам на пол. Когда Грейня поворачивается, светлый квадрат взбирается по животу, груди, на лицо и как будто на мгновенье скулы, лоб и челюсть Грейни оживают от работы какой-то мысли.
Наконец он садится, и взгляд его застывает на кресте, украшающем грязный переплет Евангелия.
— Все равно, — говорит он скучным тоном.
Тогда встает с койки защитник и почти так же, как Грейня, начинает ходить взад и вперед, только делая шире шаги — таких шагов шесть — и громко вздыхая на каждом повороте. И так же светлый квадрат бегает по нему от головы до ног и вверх, и все так же, как прежде, не отводит глаз от переплета с крестом и молчит Грейня.
— Ну хорошо. Ответьте мне только на такой вопрос, — говорит защитник. — Скажите, почему вы смотрите все время на это, — он показывает пальцем на уголок грязного переплета, — потому что удобнее сюда смотреть?
По-старому лениво звучит и тает в холодной мути полуответ-полувопрос:
— Не все равно, куда смотреть?..
— Тогда прощайте, Грейня.
Он идет к двери, но в этот миг торопливые нагоняют его слова:
— А что, на могиле на моёй крест поставят?
Защитник останавливается, хочет обернуться, но неожиданно для себя сразу пожимает плечами и машет рукой.
По длинному коридору, мимо одинаковых узких дверей справа и слева, потом по темным ступеням вниз и снова по коридору с такими же дверями он быстро, чем дальше, тем быстрее, идет к выходу из тюрьмы.
В просторной комнате, похожей на все казенные залы вместе, в комнате, которую нужно пройти, чтобы выйти во двор, прямо навстречу защитнику покачивается низкорослый мужик на кривых ногах. Сбоку от него и немного забегая вперед, худощавый надзиратель готовным движением руки приглашает кривоногого вперед и шепелявит торопливо:
— Сюда, сюда пожалуйте…
И кривоногий мужик в смятом картузе над большой неподвижной бровью, с узелком в длинной руке раскачивается из стороны в сторону, несет свое круглое туловище опасливо и аккуратно.