Серая мышь
Шрифт:
— Может, надо было отдать детям? — спрашивал я.
— Дети уже поели.
— А ты?
— И я тоже. Мы в еде не переборчивы, а сеньор все есть не может, не привык. Кроме того, сеньор работает, за последние ваши сандалии я выменяла немного сыра и бобов. Завтра принесу.
О готовившейся большой облаве меня предупредил сам полицейский,— это был последний раз, когда он зашел к нам.
— Из дома уходи, все убери, чтобы и следа твоего тут не было.
Он походил по цементному полу единственной комнаты, которая называлась домом, с развешанной на гвоздях по стенам отрепавшейся одеждой и таким же тряпьем по углам, где спала ребятня, вздохнул и сказал мне с такой злобой, будто я был виноват в их бедности:
— Уйди, спрячься где-нибудь в роще, заройся в листья, закопайся в землю и сиди тихо, как серая мышь, а
Начались самые строгие облавы: солдаты и полиция оцепили даже рощицу, хорошо еще, что на том участке, где находился мой шалаш, не прочесывали с собаками. Причин для таких облав было немало — по дорогам и селениям грабили и убивали, кругом шатались бездомные, дезертиры и просто бандиты. Однажды мне пришлось, не выходя из своего шалаша, просидеть там трое суток. Самое страшное, что Джулия не могла ко мне прийти — солдаты оцепили всю округу и рощицу. Я думал, что умру от голода и жажды, по ночам донимал холод. На четвертые сутки утром Джулия принесла мне тарелку макарон, кусочек сыра и четверть кувшинчика кислого вина. Тогда я и сказал ей впервые, что она спасла мне жизнь, а Джулия уже позже, через годы, призналась, что полюбила меня именно в те минуты, когда я жадно поедал макароны и сыр, запивая их дешевым кислым вином. А может, это было лишь чувством жалости, которую Джулия приняла за любовь? Разве можно полюбить заросшего щетиной, вконец исхудавшего, неумытого мужчину, жадно пожиравшего скудную пищу? Как бы там ни было, но именно с того памятного утра мы привязались друг к другу еще сильнее. Теперь я понимаю, что у Джулии эта привязанность была глубже, чем у меня, больше того, ей очень хотелось мне понравиться. Как-то я увидел на ее короткой челке шпильку с голубым стеклышком; заметив, что я обратил на нее внимание, Джулия спросила, краснея:
— Сеньору нравится?
— Очень.
Счастливо рассмеявшись, она убежала.
Потом как-то пришпилила к своему платью-дерюжке крохотный букетик искусственных фиалок, и я впервые увидел их отблеск в ее глазах; что-то теплое, казалось, давно позабытое окутало мою грудь. И снова тот же вопрос, но уже более интимно:
— Улас, тебе нравится?
— Очень,— повторил я, удивляясь, откуда у такой девчушки могло появиться желание нравиться мужчине, на пятнадцать лет старше ее.
Иногда она расспрашивала о моей прошлой жизни, о жене и сыне; глаза ее, огромные, темные, на маленьком худом личике казались еще больше, еще печальнее! А однажды она сказала:
— Святая Мадонна всегда с младенцем у груди, она должна помочь тебе. У тебя ведь тоже младенец. Молись Мадонне.
Через некоторое время спросила:
— Ты молился ей?
— Кому? — не сразу понял я.
— Мадонне.
— А-а-а, забыл.
Джулия посмотрела на меня укоризненным взглядом и строго заметила:
— Если хочешь, чтобы к тебе вернулась жена и сын, ты должен хорошо попросить Мадонну; только она тебе поможет.— Подумав немного, добавила: — Мы пойдем в церковь, когда там никого не будет; я попрошу сторожа, кривого Паломби, он даст нам ключи.
Джулия сдержала свое слово и однажды в полдень, когда на раскаленных улицах было безлюдно, повела меня в церковь. После жаркой улицы на нас повеяло погребной прохладцей, едва мы вошли в этот небольшой провинциальный храм; в нем было полутемно, только мерцали огоньками два красных светильника по обе стороны алтаря. Сложив руки, Джулия опустилась на колени и, быстро шевеля губами, стала говорить слова молитвы, в которых звучали слова «Мадонна» и «прошу тебя». Затем она заставила меня повторить это за ней, и я повиновался, как послушный мальчишка. Потом поднялась, начала креститься, я машинально копировал ее движения.
Незадолго перед моим отъездом в Канаду, куда мне помогли завербоваться все те же родичи Орвьето, которых было великое множество, Джулия, присев рядом со мной и глядя, как я выстругиваю из брусочка дерева подошву для сандалии, сказала, с трудом выговаривая слова:
— Тут к нам уже дважды заходил один и уговаривал меня, чтобы я, ну... отдалась одному богатому человеку, стала его любовницей. Сказал, если я буду жить с ним,— озолотит меня. Комнату снимет в городе... А я ему — куда же я дену своих, на кого, говорю, оставлю маму и малых детей. И о тебе подумала...
Я обнял ее; дрогнули худенькие плечики, Джулия прижалась
— А за тебя бы я вышла замуж, хоть ты бедный и в очках. Если не разыщешь свою жену, позови меня в Канаду.
— Позову,— успокоил я Джулию.
Оказалось, Джулия ничего не скрывала от матери; она передала наш разговор Джемме.
— Сеньор Улас действительно намерен после того, как устроится, вызвать к себе Джулию? — спросила она у меня.
Я не был готов к ответу, так как не придавал разговору с Джулией особого значения, но отвечать было нужно — дочь и мать все восприняли серьезно.
Если согласится Джулия,— ответил я.
— Сеньор Улас,— сказала Джемма,— это было бы очень хорошо. Девчонку надо вырвать из нашего села. Ее внешность, доброта и ум заслуживают лучшей участи. Если к сеньору не будет милостива Мадонна и не поможет ему отыскать семью, а сам сеньор Улас не найдет себе другую жену, я не прочь, чтобы при достижении совершеннолетия Джулия вышла за вас замуж. Я заранее благословляю ее и могу заверить сеньора Уласа: Джулия будет хорошей спутницей жизни.
Джемма не ошиблась; да и кому лучше знать своих детей, как не их матерям? И есть ли на свете матери, не желающие своим дочерям хорошей участи? Но тогда я в это еще не верил, Галя и сын снились мне живыми и вечно ждущими.
25.
В Канаду меня доставило небольшое, скрипевшее всем своим естеством даже при малой качке суденышко, набитое, как закуток старой хаты тараканами, разноплеменными эмигрантами и благоухающее на всю Атлантику плохо вымытыми гальюнами. Я очутился на огромной территории северной части американского континента, протянувшегося в длину от Великих Озер до полярных островов Северного Ледовитого океана и в ширину от Атлантического до Тихого океана, в одной из богатейших и благополучнейших стран мира, куда не упала ни одна бомба, где никогда не было ни голода, ни мора. Меня мотало по Канаде, а хотелось обрести постоянную обитель. Я был еще молод и ощущал эту молодость и в своем теле, и в душе, ощущал в себе возможность обновления, хотелось, как никогда, жить, надеялся на встречу со своими, тратил с трудом заработанные доллары на письма и запросы в разные учреждения и организации, занимающиеся эмигрантами. Может, мои, в конце концов, найдутся и откликнутся. Трудно было с работой, особенно эмигранту, да и платили нам вдвое меньше, чем местным. Буквально за центы я сортировал рыбешку на рыбацком острове Ньюфаундленд и травился серными газами на литейном заводе в Садбери; чистил конюшни в Калгари, в краю ковбоев, куда я когда-то в детстве так мечтал попасть, начитавшись Фенимора Купера, а побывав там, поработав, проклял все и всех, особенно тупых бескультурных ковбоев, ставивших нанятого работника ниже скотины! Более чем в других местах задержался я в прериях под Виннипегом у земляка-украинца, фермера, выращивавшего пшеницу. И хотя он был не очень богат и платил мне не густо, но обрадовался земляку с Края, то есть с Украины, по вечерам угощал меня настоенной на калине или орехах водкой, и мы засиживались за разговорами до поздней ночи; сам он говорил мало, все больше расспрашивал меня, вздыхал, мечтал о том времени, когда скопит деньги и наконец предоставится возможность ему, старому, еще дореволюционному эмигранту, снова побывать на Украине. Нередко в дом заходили и другие фермеры-украинцы; все они принадлежали к одной из украинских организаций или группировок; их было столько, что все и не запомнишь, но в большинстве националистические, хотя никто из фермеров точно не знал ни программы, ни задач своей организации.
— Надо же куда-то вступать, без этого нельзя,— признался мне мой хозяин.— Они все для меня одинаковы. Я лично за то, чтобы пшеница хорошо уродила да чтобы сбыть ее повыгоднее.
Тут уж я не выдержал и стал рассказывать о задачах националистической организации; меня приходили слушать и другие фермеры. Как-то один из них сказал, что в Виннипег приехал из Торонто член провода для встречи с местными националистами и просил, чтобы меля доставили к нему в гостиницу. Меня отвез на своем стареньком авто сам хозяин. Отель был третьеразрядный, малоизвестный, мы едва отыскали его. Я постучался.