Сердца первое волнение

Махров Константин Александрович

— Выскочка! Перебежчик!

— Бросьте трепаться, — настоятельно посоветовал Степан. — Этим меня не проймете, потому что — ложь! Давайте говорить начистоту; разве занимались мы стилистикой как следует? Нет. А все так, с шуточками; и я — тоже…

Маргарита Михайловна смотрела на Степана радостным, благодарным взглядом, как смотрит боец, попавший в безвыходное положение, на неожиданно явившегося на выручку товарища.

Клара во всеуслышание провозгласила:

— Ты — индивидуалист. «Я! Я! Я!».

И на Степана обрушился шквал:

— Ты

всех нас оскорбил! Ты — «герой», а мы… множество!

— Я, как член учкома, выражаю протест против данного заявления.

— Я возьму назад свое слово, если вы возьмете назад свои обвинения. Я ценю коллектив по хорошим делам, а не по…

Надя, уже поплакавшая, глядела на Степана со смешанным чувством недоумения и удивления. Вот так худощавенький, неприметный Степчик — один против всех! И как держится! А вот она не осмелилась сказать правду, когда разобралась в предложениях, и сейчас не хватает духу! Вообразила себе: умница, красавица!.. А что во мне такого? Ничего. Только бы мне смеяться, носиться, танцевать. Десятиклассница! Нет, так нельзя, надо действительно быть другой…

В это время шквал снова обрушился на Маргариту Михайловну:

— Чем мы занимались? Журнальчиками!

— Стишки писали, романы, повести!

— По концертам ходили…

— Дружбу укрепляли…

Маргарита Михайловна побледнела. Она давно забыла все добросердечные наставления Владимира Петровича держаться твердо при учениках. К глазам подступали слезы…

Она взяла классный журнал и пошла из класса.

Вышла — и буря в классе стихла. Многим вдруг стало как-то неловко смотреть друг на друга. Едва слышно всхлипывала Лорианна; Черемисин ожесточенно тер пальцем край парты; Надя попрекала себя за то, что так и не выступила, как бы это нужно было. Клара же всем своим видом старалась показать, что уход учительницы из класса нисколько не повлиял на нее.

— Ну, что, — спросил Степан в наступившей тишине, — легче вам теперь? — И, как бы говоря за Маргариту Михайловну, продекламировал горестно: «…То вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами…» Эх, вы! Ты, правильная Клара, ты заводила всему. Зачем? Черемисин… «Я сидера и морчара…» А ты, Надежда Грудцева, как ты не поняла всего, пошла на поводу…

— У множества, — подсказал ему кто-то.

— Факт! — охотно принял он помощь. — Скверно, товарищи… Хоть покурить, что ли… Анчер, пошли.

— Нет. Погоди, мы еще разберемся как следует! — строго сказала Клара. — Разберемся! Да.

Степан и Анчер, уходя, не слушали ее,

* * *

Резкие, грубоватые слова прямодушного Степана преследовали Надю неотступно, весь день стояли в ушах.

Елена Дмитриевна, увидев, что дочь пришла сама не своя, заставила ее рассказать все, а выслушав, испугалась за Наденьку и принялась отчитывать ее.

— Ты неблагодарная, бессердечная девочка, — говорила она, с ужасом думая о последствиях, которые может иметь такое выступление против учительницы. — Ну, как это можно? «Несправедливо! Неправильно!»

— Мама,

я же не одна… все.

— Нет, нет, не может быть, чтобы все были такими злюками. Ты же так часто говорила о ней хорошее, любишь ее. Нет, это что-то невероятное. «Двойки… не согласны!..» Вы бы попросили, чтобы она вас учила и учила, а вы… учинили мятеж! И что за дети теперь пошли!

И пришлось Наде успокаивать свою маму.

Потом она села у окна и стала страдать. Как это вышло, что она сказала совсем не то, что надо, а то, что надо, не сказала? А почему Марго еще позавчера, там, в коридоре, так укоризненно посмотрела и ничего не сказала?.. А Степан — молодец! Сказал, никого не побоялся. Так что, я никуда не гожусь, да? Нет, Степчик, дудочки, вы еще увидите. Я уже знаю, что я сделаю…

За окном был теплый ясный день; ветви рябины, колеблемые неслышным ветром, как бы в знак согласия с мыслями девушки, сочувственно кивали ей редкими, чудом оставшимися бордовыми кепками гроздей.

Прибежала соседская девочка и подала Наде записку:

«Приходи сейчас в школу; нужно поговорить. Я в своих выступлениях зашла, кажется, далеко: но нас поддерживают все. Я звонила Анатолию. Кларисса».

Отлично! Значит, Клара одумалась и хочет вместе со всеми решить, как лучше выбраться из этой истории. Так поняла ее послание Надя Грудцева и полетела в школу.

Она нашла Клару и Анатолия на террасе, выходящей в школьный сад.

Вечереющий день был тепл, тих и багрян, совсем как летом, — как будто от лета оторвался один такой погожий вечерок, прилег на грудь земли и не хотел уходить. Из-за школы, от Дворца строителей, доносилась музыка. Сквозь сетку голых ветвей было видно, как по ту сторону изгороди на скамеечках, у крылечек, сидели люди, толковавшие, наверно, о предпраздничных делах, о коварной Турции, о Тайване, все еще попираемом американцами, о спутниках, о заводе и мало ли еще о чем.

Надя, в легком пальтеце, с непокрытой головой, стремительная, как ветер, вбежала на террасу. Клара и Анатолий стояли, опершись о перила.

— Вот они где, — мятежники! — начала было она шутливо и — осеклась: даже с первого взгляда на друзей своих, на их кислые, отчужденные лица, она поняла, что согласия между ними нет. Клара, в темном фетровом берете, оттенявшем белизну ее лица, смотрела хмуро и несколько в сторону, Анатолий был, по-видимому, чем-то раздосадован. Он сказал:

— Мы, Надя, тут… насчет нашего мятежа спорили с Кларой. Она поддерживает всю эту волынку…

— Как поддерживает? Из записки я поняла, Клара, что ты передумала?

— Нет, извините, я ничего не передумывала.

— А я, — продолжал Анчер, — не уверен в том, что мы правы.

— Ты слышишь? — обратилась Клара к Наде. — Слышишь, он заговорил по-другому?

— Слышу, и — честное слово! — одобряю! — ответила Надя и повернулась к Анатолию. — Это ты… хорошо!

— Запросто. То есть — всесторонне обдумал, и все.

— Ты разделяешь его точку зрения? — спросила Клара у Нади.