Сердца первое волнение
Шрифт:
Домой Анатолий Черемисин пришел в самом оптимистическом настроении.
«Всегда вместе… Буду читать и смотреть на тебя…», — звучало в его ушах, и с каждой минутой для него все больше раскрывалось значение этих и многих других слов. Он то напевал мелодии из «Вальса-фантазии», то шутил с матерью, то принимался бороться с отцом. Сел повторить уроки, но вдруг бросился включать утюг: надо брюки к завтрашнему дню погладить.
Захар Фомич подталкивал локтем жену и тихонько басил:
— Определенно утверждаю: началось… это самое… стихийное…
«Мы
Клара Зондеева шла домой. Был темный, ветреный вечер. Косматые облака, несущие отсветы электрических огней, казалось, цеплялись за крыши домов. Глухо шумели мокрые деревья.
Тяжело было на душе у Клары.
Они звали ее работать над журналом, а сами не пришли; что это — насмешка? А впрочем, не было ли их там, в комсомольской комнате? Когда она только что вошла в коридор, в комнате, кажется, был свет. Заперлись от нее? Если это так, то это гадко и возмутительно, дорогие Анчер и Надя.
Они вместе, им хорошо. А почему ей так часто бывает нехорошо, ей, лучшей ученице?
Она всегда была авторитетом, примером; ее всегда ставили высоко. Но никогда Клара не чувствовала, чтобы ее считали такой простой, близкой, как, скажем, Надю Грудцеву; всегда она ощущала в отношении к себе холодок. Это заставляло ее задумываться, но, кажется, особенно не беспокоило. Она знала цену себе и была горда. Ее наполняло сознание, что она все делает так, как надо, — по правилам, по указаниям отца. Бывало, что ребята не соглашались с ней — она умела настоять на своем. Однако в этом году случаи несогласия с ней участились; возражения, шуточки, остроты, направленные против нее, зазвучали сильнее. Надя слушается ее, но поступает по-своему; недавно она вместе с Анатолием задумала над ней глупую шутку. Почему все так происходит? Клара убеждала себя, что все это — только ее измышления, нет никаких оснований волноваться; она права, а окружающие не всегда любят требовательных людей, даже друзья, например, Грудцева, не говоря уже о таких пустеньких натурах, как Лорианна Грацианская. Кстати, о ней; несколько дней назад Клара увидела ее выходящей из кинотеатра. Лора закричала чуть не на всю улицу:
— Клара, смотрела?.. «Ошибка дамы в черном»! Бесподобная вещь! И знаешь, мне повезло: я случайно нашла в старом «Огоньке» фото одного английского артиста. Он как раз играет в этом фильме. Чудесненько! Я сейчас смотрела четвертый раз.
— Оставь, пожалуйста. Сколько раз я говорила тебе: это пошло и глупо, — гневно ответила Клара. — Тебе необходимо английским языком, а не английскими артистами заниматься. Ты бы лучше занялась тем, что тебе рекомендовала… (Клара чуть не сказала: Надя, но замялась) мы рекомендовали…
— «Глупо, пошло»… — тряхнув своими рыжими волосами, передразнила Лорианна Клару. — Плетешь чепуховину какую-то… Не расстанусь! Ни за что! Их у меня 98, — во! «Мы рекомендовали»… Кто это мы, позвольте спросить?
Вот, пожалуйста. А прошлый год разве эта пустышка посмела бы так говорить с ней, Кларой Зондеевой,
Было и другое, что беспокоило Клару. Она не могла понять своего отношения к Черемисину. То ей хотелось быть рядом с ним, то — чтобы его вовсе не было в школе. На днях она с ним шла по коридору, а Надя отстала. Клара радовалась этому.
Да и вся ее жизнь в последнее время перестала полностью удовлетворять ее. Эти ограничительные рамки строгих правил… Это беспокойство в сердце… Что это такое, как это все понять?
Низкие косматые облака неслись над городом, шел мелкий дождь. Клара спешила домой, чтобы засесть за уроки и освободиться от этих гнетущих мыслей.
Сердце! — пустяки, глупости, красивые слова. И сердце следует ограничить правилами. Она не Надя Грудцева, не легкомысленная девчонка. Надо выкинуть все это из головы, вот и все.
Надо посоветоваться с папой; он знает.
Не прошло и часа, как явилась Надя Грудцева — с искристой пылью дождя на венчике волос надо лбом, с буйным светом синих глаз. Зная, что у Зондеевых говорить громко нельзя (Модест Григорьевич занимается в своей комнате, за тонкой стеной), она начала говорить шепотом:
— Клара, ну, это же смешно! Ну, почему ты не вошла? Анчер совсем поглупел. Я заснула, ты стучишь; он — перепугался, не знает, что делать. Мы над ним смеялись всю дорогу. Он глупый, но он очень милый, да?
— Ты опять свое.
— Ах, прости, забыла… «Пред-о-су-ди-тельно»!.. А мы хорошо поработали. Но я очень хочу спать. Я побегу, они там ждут, в подъезде. Почему ты опоздала?
— У меня болит голова, температура. Вероятно, грипп.
Надя видела, что Клара была расстроена. Они там смеялись, а она, обиженная ими, сидела одна. И не знает она, и не понять ей, как хорошо, как весело жить! Ей стало жаль подругу, захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее-хорошее. Чтобы Клара почувствовала, что она любит ее, доверяет ей, Надя сказала:
— Кларочка, ты знаешь, почему Марго часто бывает грустной? У нее и улыбка грустная; знаешь почему? Никому не скажешь? Она сама мне говорила, — да, мне! Но только — никому?
— Безусловно.
— Она любила… Была несчастна. Он оказался пошлым человеком…
Ни один мускул не дрогнул на красивом, словно высеченном из мрамора лице Клары, пока Надя говорила, если не считать того, что порой ее маленькие бровки сходились над тонким прямым носом; но это показывало только, пожалуй, работу мысли и ничего более.
Снизу, через форточку, доносились звуки, похожие на автомобильные гудки. То Степан и Анатолий, прибегнув к такой имитации, поторапливали Надю.
— Продрогли, бедняги… — поднялась Надя. — Я их звала к тебе; ну, куда там. Степан: «А папа? Модест Григорьевич такую баню задаст и дочери и нам за визит!» Клара, о Марго — ни слова; ясно? Ей итак нелегко.
— Да… Это нечто из ряда вон выходящее, — ответила Клара голосом, по тону которого нельзя было понять, сочувствует она Маргарите Михайловне или нет.