Сердца. Сказ 3

Тарасова Кристина

– Дай мне шанс.

Так просто. И остро, и бегло, и совсем без раскаяния.

Дай мне шанс.

С осознанием загубленной души, загубленных сердец, загубленного тела.

Дай мне шанс.

Тогда я понимаю, что некоторые люди всю жизнь обтягивают собственные мысли бесконечными сожалениями и вымаливают прощение (чаще всего неповинные), а некоторые – грешащие и на грех призывающие – всю жизнь считают себя святыми отшельниками.

– Я никогда не прощу тебя, Отец, – слышит мужчина и наблюдает кошачью поступь с моей стороны. Отторгаю ядовито, мягко, почти выскабливающе: – Никогда, ибо ошибка однажды –

ошибка, а всё сделанное после – осознанный выбор. Ты оттолкнул всех от себя. Ты сделал свой выбор, помирай же в своём заслуженном одиночестве, Бог Удовольствий, так и не нашедший в жизни удовольствия.

И то случается.

Бог Смерти говорил однажды, что слово есть сакральное искусство, подчинённое услужению и развлечению человека, однако не перестающее быть таковым: особенным, решающим.

То случается.

Он и помирает – в одиночестве.

Лекарь говорит, что Хозяин отдаст богам (кому-кому?) душу к концу недели, и я пью всю эту неделю, проваливаясь в памяти и приближая день расплаты. Но расплата не приходит.

Я смотрю на мужчину, что смотрит в пустоту перед собой. Стеклянный взгляд очерчивает меж нами границу: я вижу всё, а он – насквозь.

Не может быть…

– Ты прощён, Хозяин Монастыря. Твоя жертва принята, – говорю я и закрываю его саднящие глаза, после чего разваливаюсь на краю кровати и пропитываю потные простыни слезами.

Отмщение не приходит, а мир не наступает. И души наши – ровно телам – ничего не стоят, покуда обладатели их осуждены за неимение сердец.

Я обрушила ужаснейшую из казней, я выступила палачом – я не пришла на предсмертные вопли, я не пришла на плавающий в коридоре голос, а голос – слабый, безвольный, из непослушного рта – отбивал слоги моего имени. Я не пришла. Я отомстила, но наслаждение за тем не явилось. Не явился и мир. Не явилось спокойствие. Только выкорчеванный кусок из груди напоминал, что некогда там было сердце.

Бог

Хозяин Монастыря был в безопасности всё то время, что я не ведал его имени. Он сокрыл его – разумно и предприимчиво, и потому, окропляя собственные руки алой водой, скрывался от Судьи и всепоглощающего рока мщения. Но женщина – его погибель (о чём он нередко думал при их знакомстве) – так громко предаётся спорам и так явно проклинает мужчину, что я наконец слышу Имя.

Ян.

Теперь Ян должен умереть: понести наказание за свои грехи и омыть запятнанные руки, дабы павшие от них могли без толики волнения вздохнуть.

И я насылаю болезнь, которую лекарь описывает со свойственной ему безграмотностью.

И я насылаю на Луну непримиримый гнев, с которым она не может совладать, а потому даёт Хозяину Монастыря в мучениях отойти от дел Монастыря.

И я насылаю тысячу рокочущих сообщений о том, что дева в алом платье погубила ещё одного Бога. С того момента пантеон начинает истинно бояться её, а, значит, признаёт своей и выше. С того момента Луна становится Хозяйкой Монастыря и Богиней небесных. С того момента она очищается от собственных грехов.

Я даю ей ласковое прозвище – Богиня Судьбы. И разве не со мной должна быть связана сама судьба?

Исключительно судьба направляла и приправляла действия этой девочки-девушки-женщины. Судьба озаряла её тягу и желание к большему,

лучшему, судьба наказала ей сохранить величавое благо века нынешнего и отправиться с ним в Монастырь, судьба заставила внять и воспрепятствовать речам Хозяина Монастыря и тем влюбить в себя, судьба позволила ей остаться подле и набраться ума, судьба одарила её добрым мужем и исключила возможность безумного порока, судьба устроила её в доме и уготовила тёплое место в пантеоне, судьба наделила её добрыми качествами и окропила их кровью и потерями, дабы предстал крепчайший из металлов, судьба изваяла крепкий и терпкий нрав и не позволила опустить руки, судьба расчищала пред нею путь и избавлялась от противников и тягот, судьба позволила закрыть многовековой клан Солнца, чтобы дать возможность взойти Луне, судьба преследовала её и награждала тёплыми материнскими объятиями. И я не упоминаю о малых судьбоносных моментах, которые также предопределяли происходящее: полученное её родителями предложение, тайное письмо Богу Солнца с приглашением на торги, случайные письма в резиденции и многое другое…Разве она не заслужила зваться Богиней Судьбы?

А вот людям на севере я нашёптываю, что Боги – не те, за кого себя выдают. Я повествую об обычной смертной, что вступила в пантеон и руководит стихиями, а люди вскидывают руками и предаются молитвам. Вера одних – крепчает, вера других – стихает. Война – два слога – обрастает событиями и причинами. Мирные решают противостоят истинному врагу. Мирные более не вырезают деревни друг друга, а сосредоточенно двигаются к землям небесного пантеона.

Что касается Луны…ей в это время я дарую сны, в которых всё случается по-другому.

В одну из ночей она видит покойного супруга, в другую – новорожденного ребёнка, в следующую – бывшего друга. Сегодня она возвращается в день смерти Яна.

Женщина

Я возвращаюсь в день смерти Яна.

Лекарь говорит, что возраст, сублимированный с алкоголем и табаком и приправленный сердечными переживаниями – рецептура не из щадящих. Под сердечными он имеет ввиду мышцу, а не чувства, о которых поначалу размышляю я. Всё просто.

Возвращаюсь в день смерти Яна и склоняюсь над его кроватью.

– Ты пришла, – сипло выдаёт он. – Я звал.

Отмечаю посаженый голос: хрип разрезает грудную клетку и голые стены комнаты.

– Долго звал, – колко, но с ласковыми прищуром выдаёт мужчина. – Ты была вправе не приходить.

– Так и есть.

Я знаю, что не пришла.

Сажусь на край постели и, сжав в руках безвольно брошенный по простыне кулак, прижимаю его к губам. Скромным поцелуем украшаю чернильные буквы на костяшках. И уверяю, что рядом.

– Всегда, – рокочет голос. Его слова теряют вес – то ощутимо; становятся лёгкими, слабыми, мягкими. – Ты всегда была рядом со мной.

Утверждаю иное:

– Ты подарил мне год жизни с другим, и с мужем я была счастлива.

– А со мной?

– Нет.

Он хмурится и пускает слезу, которая едва проползает по сухой, полу-сморщенной щеке и впитывается в потную наволочку.

– Только когда не вёл себя как последний… – улыбаюсь и фразу оканчиваю на старом наречии.

– Опять смеёшься, – хрипит Ян. – И даже сейчас: когда я умираю.