Сердца. Сказ 3
Шрифт:
– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному…
– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.
– Но вы…вы умираете!
– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.
– То есть убивали. Но по сути вы смертны.
– О,
И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.
Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…
– До чего похожи… – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.
Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.
Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее – достойно нового (иного) пути. Гектор смельчает и отвечает на объятия. Мы не знакомы и продолжать знакомство не будем: нас связывает человек и любовь к нему – того для слёз и извинений достаточно. Я обхватываю лицо мальчишки и, направив взгляд на себя, велю прислушаться:
– Если со мной что-либо случится – взойди на Монастырские земли незамедлительно. Не давай коршунам и гиенам из пантеона овладеть этим местом, а позволишь – сиюсекундно отвоюй. Твой отец любил Монастырь больше, чем любую из женщин, больше, чем кровных детей и иное. Он возвёл эти стены, шагая по чужим головам, а потому не дай им пасть – грунт хорош: продолжай его дело.
Гектор спокойно соглашается, хотя взгляд его беспорядочно прыгает с моих глаз на щебечущие наваждения губы и обратно.
– Не верь никому и никого не подпускай: захотят дружбы и покровительства – держи на расстоянии. Имей при себе козырь, а не имея – делай вид обратного. Бей первым: на замах отвечай ударом.
– Я всё понял, Хозяйка Монастыря.
– Луна. Зови меня Луной.
– А вы не боитесь именем обратить на себя гнев богов и созвать смерть?
– Всё это я уже сделала, – смеюсь в ответ и отступаю, мы занимаем прежние места.
И я, словно бы состоявшейся только что беседы не было, спокойно вопрошаю:
– А чем ты занимаешься по жизни, Гектор?
– Чем придётся, – говорит мальчик. – Однако работа силой преобладает над работой умом.
Доливаю вина и усмехаюсь:
– Работа умом ещё где-то приветствуется?
Хитрый прищур выдаёт: работа в действительности бывает разной (а когда
– Я бы могла оставить тебя при Монастыре, но в данный момент для тебя здесь поручений нет, – рассуждаю следом. – В связи с тем в твои обязанности (до передачи обязанностей управления Монастырём) входит беречь себя и не оступаться. Будь достоин имени отца.
– Разве же он был достойным? – щиплется Гектор и осушает бокал.
– Не всегда правым, но достойным. И всегда добивался своего.
Однажды не добился. Новой Богини. И то его – увы – сгубило; цикличность оказалась нарушена.
Я прижигаю щёку юнца поцелуем и, снабдив транспортом, отправляю по своим делам. Знакомство свершено, дело передано. Теперь у Монастыря есть достойный и законный наследник. На случай, если Бог Войны (или любой другой) отправит меня на плаху.
Бог
Находящееся в зените солнце заставляет набросить на голову капюшон. Средь песочных глыб наблюдаю кольцом собирающихся стервятников. Они кружат над тропой монастырских конвоев, отчего? Высылаю коня – кремового ахалтекинского – и мчу к измученному, поглощаемому зноем и песком силуэту. Спутанные волосы чистой платины стегают по чёрному платью. Босые ступни оставляют отпечатки в рисунке шин от некогда проехавших автомобилей. Солнце набирает всю свою мощь, чтобы прижечь непокрытую голову незнакомки. Зову.
Девочка пугается и резво оборачивается, вместе с тем в ногах у неё вздымается облако пыли. Платиновая голова обнажает искренний страх, кричит, порывается в сторону. Бросаю поводья и, спрыгивая с лошади, бегу. Девочка бросается в руки и говорит, что секундой ранее кто-то укусил её. За песчаный бугор ползёт испещрённая чёрными полосами змея с треугольной головой; воздух разрезает кончик чёрного цвета. Обращаю внимание на выпуклый живот незнакомки, опосля – на кровоточащую ногу с ударом клыков. Девочка говорит, что ожидает ребёнка через несколько месяцев, однако ей дурно и она боится не пересечь пустыню. Прижимаю ладонь к её разгорячённому лбу, вижу испарины; кожа красная – словно вареная – отходит с некогда прекрасных щёк белыми хлопьями, под носом – запёкшаяся кровь; пульс частый (я сжимаю её запястья и прошу посмотреть на меня), зрачки почти заполоняют всё пространство голубых глаз. Тепловой удар, не иначе. Сколько она брела этой дорогой, сколько времени провела под солнцем?
– Что ты делаешь здесь? – спрашиваю я. – Сбежала из Монастыря?
– Не из него, а от него, – растерянно говорит девочка и теряет равновесие: беспричинно косится и падает в объятия.
– Для чего?
– Я хотела умереть, – признаётся наспех. Незнакомцам так душу не обнажают; значит, она не видит продолжение своей истории. – Вместе с ребёнком. Мне так стыдно за эти мысли, я не готова быть матерью и быть матерью для ребёнка, что не узнает отца и которую не признает отец, я тоже не готова. Была не готова.