Сердце Черной Мадонны

Володарская Ольга Геннадьевна

Ирка задумалась. Верить газетенке было глупо, но, зная всех персонажей описываемой драмы, не исключая продюсера, она решила, что пятьдесят процентов в статье уж точно не вымысел. Может, все к лучшему? – подумала Ирка. Алан был явно не в себе последнее время. Да и раньше, когда Ирка с ним жила, «нормальным» назвать его было трудно. Она думала, что перепады в его настроении и вечная меланхолия – признак гениальности, а сейчас ей пришло в голову, что, возможно, то был симптом надвигающегося психического расстройства. Бог ему в помощь. Аминь. И Ирка выкинула Алана из головы.

Домой она вернулась поздно. На автоответчике обнаружилось послание от Артема, Ирка прослушала его, но перезванивать почему-то не стала. Она прошла

на кухню, распахнула холодильник. Н-да… Икра, масло, фрукты – вот и весь запас. Ни тебе супа, ни котлет. А еще женщина называется… Зато в баре полно вина, как у заправского пьяницы. Ирка сделала себе два бутерброда с икрой, плеснула бренди и села на диван слушать Энио Мариконе.

Артем бы ее сейчас отругал. Он вообще постоянно ее воспитывал. Ему было непонятно, как так может быть, что женщина не уметь готовить, не желает убираться, ленится мыть посуду каждый день, как ей не стыдно сваливать вещи кучей и мумифицировать яблочные огрызки на рабочем столе. Ирка пропускала его нытье мимо ушей и делала все так, как привыкла.

Артем. Он звал ее замуж… Несмотря ни на что! Он говорил, что любит ее и такой безалаберной. Ирка верила, но не понимала, зачем тогда нужны эти лекции. Валя твердила ей: выходи, выходи, выходи… Он порядочный, верный, любящий, где ты найдешь лучше… Ирка с подругой была согласна, но сказать заветное «да» у нее язык не поворачивался. Может, правда, ей только гениев подавай? Неужели ей так необходимо греться в лучах их славы? «Нет, – тут же отвечала себе Ирка. – Мне безразлично: гениален мужчина либо просто талантлив. Мне важно понимание. Уважение». Либо она врет сама себе, и ей прежде всего нужна ЛЮБОВЬ?

Зазвонил телефон. Все еще погруженная в свои думы, Ирка взяла трубку и услышала:

– Леша… – Дальше всхлип и тишина.

– Кто это?

– Ника.

– Что случилось? – Ирка недоуменно скривилась: что это на Нику нашло? И от него, что ли, Лешка ушел?

– Его…

– Ника, я ничего не понимаю.

– Его убили.

– Прекрати нести чепуху! – Ирка даже улыбнулась глупой шутке маленького дизайнера. Кто может убить ее брата? И за что?

– Его убили! – донесся до нее отчаянный вопль.

– Ты где?

– В больнице. Ирка, он умер, умер… Понимаешь?

– Не может быть… Как… – По ее щекам ручьем потекли слезы. До сердца страшная новость уже дошла, а до разума еще нет.

– Его забили до смерти… Я только довез его до больницы, он скончался прямо в коридоре…

Больше Ирка ничего не слышала. Она сползла с дивана на пол и зарыдала. Громко, надрывно, причитая по-старушечьи.

Время остановилось. Мир замер. Ирка осталась один на один с горем.

…В комнате горела свеча. На столе стоял небольшой черный ящик, похожий на обувную коробку, – все, что осталось от красивого, черноглазого, полного жизни Лешки.

Горсть пепла.

Ирка молчала. Молчал и Ника. Слышно было, как тикают часы на стене, отсчитывая секунды БЕЗ НЕГО.

– Он погиб из-за меня, – прошептал Ника. – Если бы он был один, его бы не тронули.

– Перестань. От судьбы не уйдешь.

– Мы возвращались с вечеринки… – Ника словно не слышал Ирку. – Три отморозка – такие бритые, все в коже – начали на меня наезжать. Они кричали «педрило» и еще что-то матерное, потом стали показывать неприличные жесты, знаешь, какие приняты у американцев… А когда совсем раздухарились, один из них сорвал с меня шарфик. Я хотел бежать, черт с ним, с шарфиком, а Леша… Они его поначалу не замечали, но когда он вступился за меня… Он же мужественный, сильный, такой, как они, и этого простить ему они не смогли. Раз ты выглядишь как мужик, то и будь мужиком… Вот они и переключились на него. – Ника закрыл глаза, слезы непрерывно струились по щекам. – Да, все из-за меня! Что с маленького пухляка в розовых кружевах возьмешь? Можно покуражиться, надавать оплеух, раздеть… Так

бы они и сделали. И я бы стерпел. Но Леша другой. Когда один из них его ударил, он врезал ему так, что тот отлетел на три метра… Что потом случилось, я помню смутно. Они били его, пинали ногами в омоновских ботинках… А меня забыли. Но лучше бы меня… меня убили…

– Ника, успокойся. Ты не виноват.

– А кто? Бог? Дьявол? Кто отнял у меня мою единственную любовь?

– Я не знаю. – Ирка понурилась. Глаза ее были сухими, нервы на пределе, она не могла спать, есть, думать, она так и не поняла до конца, что ее брата уже нет в живых. – Я знаю только одно: смерть – это не конец. Это начало или продолжение, но только не конец.

Она на секунду успокаивающе приобняла Нику и вышла. В соседней комнате спала мама, напичканная корвалолом, Ирка накрыла ее одеялом и села рядом. Труднее всего сейчас именно Леле – потеря ребенка горе для любой матери, а похоронить единственную отраду… Лешка всегда был для нее чем-то большим, чем просто сыном, он был продолжением ее первой любви. Ее идолом, ее вселенной. Ирка знала, что Леля любит его больше, чем ее, и в детстве страшно расстраивалась из-за этого, но когда выросла, смирилась. Лешка – дитя любви, она же – дитя расчета. Ничего не поделаешь.

Получив известие о смерти сына, Леля не поверила. Не верила она, пока ехала в Москву, не верила, когда увидела зареванную дочь, не верила, входя в морг. Поняла, что Лешка умер, только когда увидела его белое в синих ссадинах лицо, закостеневшее тело, безжизненные, переломанные руки. Тогда она без памяти рухнула на кафельный пол. И так долго не приходила в себя, что все уж подумали, не отправилась ли мать вслед за сыном.

Наконец Леля очнулась. Она не заплакала, не закричала. Безжизненным голосом скомандовала Ирке: «Будем кремировать. Я не хочу, чтобы моего мальчика ели черви. Лучше огонь». Потом вышла из морга, села на улице на землю и замерла.

Глава 6

Хоронили они Лешку в Ольгино. На старом церковном кладбище, по соседству с могилой прадедушки, рядом с которой рос декоративный шиповник, давным-давно посаженный Лешкой.

Было тихо. Безветренно. Дождливо. «Погода плачет, когда хорошего человека хоронят», – так говорили в их краях. Куст шиповника выглядел траурно, его бутоны поникли, листья потемнели. Ирка без зонта стояла под дождем, и слезы на ее лице перемешались с каплями влаги, падающими с сумрачного неба. Леля держалась за руку Марата, дед с бабкой – друг за друга. На скамье тихо плакала Валя, рядом с ней сидели, крепко обнявшись, Машуня с Коляном. Ника стоял на коленях и перебирал в пальцах горсть темной, влажной земли. Он не заметил, что промок, что его серебристые штаны стали грязными, а конец шарфа окунулся в лужу. Он не видел окружающих. Не ощущал времени. Ника разминал пальцами землю, монотонно, словно перебирал четки, и вспоминал свое детство…

Родился он в Ленинграде, отец его был известным театральным режиссером, мать – скрипачкой. Жили они в центре, в прекрасной трехкомнатной квартире, уставленной антикварной мебелью. Отец, замкнутый, серьезный человек в очках, постоянно пропадал в театре либо, если был дома, в мире своих грез. Он мало интересовался сыном, совсем не интересовался бытом, а мать, напротив, всю себя отдавала дому и семье. Она любила маленького Нику за двоих – и за себя, и за мужа. Девочкой она подавала большие надежды, повзрослев, надежды оправдала – зокончила консерваторию, успешно выступала и имела шансы на блестящую карьеру. Однако, влюбившись в уже известного режиссера, мама вышла за него замуж, махнула рукой на выгодный загранконтракт и посвятила свою жизнь мужу. Когда же родился Коленька, она навсегда отказалась от своего призвания и целиком окунулась в материнство.