Сердце дурака
Шрифт:
4
– Дорога, свободная от бумаг, чужих желаний, реализма, начинается в детстве. Но все мы, кто раньше, кто позже, взявшись за ягодицы, бодро сворачиваем обратно: лишь бы бежать по прямой, наикратчайшей прямой. Поэтому нас не хватает даже на сто лет безуспешных попыток выбора между собой и детьми. И мы опять же выбираем дело попроще: делаем детей, бормоча о бессмертии и воскрешении в детях. Чепуха. У каждого свое бессмертие. И дети здесь не причем. Им хватает собственных игрушек. Впрочем, когда-нибудь человек, идя все тем же кратчайшим путем, найдет способ физически обессмертить себя. Но, что самое забавное, выдуманная для этой цели наука - математика доказывает, что люди будут так же бессистемно и легкомысленно умирать, как и прежде, рано или поздно. Сейчас - от болезней, старости, случая - как можно раньше, тогда - как можно позже, и только от случая. Всемогущий и всесильный случай, для каждого свой, терпеливо ожидающий своего часа, даже если у тебя один шанс на миллион лет - не торопись! Жизнь иногда бывает прекрасной. Это я знаю. Будет ли так прекрасно
Тень твоей улыбки
Ранней весной, вскоре после получения незначительной премии, меня отправили в Прежнев на студенческую конференцию по проблемам кризиса демократизма. В день отправления выяснилось, что тема моего доклада слегка не совпадает с ожидаемой. И за два дня и две ночи пути мне удалось в общем сварганить удобоваримый доклад на требуемую тему. Так что в город я прибыл в достаточно изможденном виде, который неплохо сочетался с костюмом похоронного покроя и черными очками, скрывающими мои юные годы. Доклад я прочел, и даже умудрился ответить на все вопросы, краем глаза отмечая прелестных участниц конференции. Когда я, в общем-то довольный собой, возвращался в пансион Доброй Надежды, куда меня засунула студенческая община, сзади послышались чьи-то торопливые шаги. Тогда я считал себя парнем не робкого десятка, однако на узкой грязной улочке чужого города почувствовал себя неуютно. И, изменив своему правилу, резко обернулся. Навстречу мне с огненной горы в неоновых сполохах ночной рекламы спускалась принцесса, нет - богиня - в голубом брючном костюме. Мысленно я упал ниц: нежный цвет прекрасного лица, походка Венеры и рост соответствующий. Девушка, по-видимому, случайно остановилась возле меня и спросила:
– Вы наш гость? Кажется, это вы только что выступали на конференции?
Спорить было бесполезно, даже если бы я мог еще в то время спорить.
– Точно. Я был там.
– Мне понравился ваш доклад.
– Вы мне тоже нравитесь, - забыв всякую осторожность, признался я.
Девушка внимательно посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала:
– Что ж, зато честно.
– Меня предупреждали, что я чересчур прямолинеен. Вот и сейчас не могу совладать с собой и говорю то, что думаю, - закинул крючок я.
Она еще раз улыбнулась - зубы у нее - класс, и протянула мне руку:
– Рада познакомиться, Мила Дэ.
И пока я соображал, что делать с ее рукой - то ли целовать на манер графьев, то ли потрясти и бросить, она выдала:
– Вы всегда так неумело кокетничаете?
Тут уж я не выбирал, нагнулся, как положено, дотронулся кончиком носа до бархатной ручки - запах столичных духов (Аристократия!) - и все это время смекал: хитрая бестия, хитрей меня. Теперь она мне по-настоящему понравилась, аж сердцем прикипел. Разогнувшись и ханжески вздохнув, я сказал:
– Вы единственная, с кем я так откровенен.
Она рассмеялась и взяла меня под руку.
Таких девушек теперь не сыскать. Нужно ее держаться. Город незнакомый, глухой, и если уж сливки здесь такие, то представляю, каково тут дно. И я, гордо вскинув голову, предложил:
– А не рвануть ли нам, ваша милость, в ближайший кабак?
– Не стоит, - сказала она, приноравливаясь к моим шагам.
– Денег у студентов мало, а мне платить неудобно, даже на паях. Лучше поболтаем и побродим по городу.
– Вы мне действительно нравитесь, я не шучу. Это серьезно. И если я приглашаю, то за свой счет.
– Мы гуляем, верно? На свежем воздухе?
Я согласно кивнул головой, довольный, что не придется раскошеливаться на курево и вино. Перспектива прошвырнуться по старому городу с красивой девушкой на зависть всем меня устраивала. Купив в киоске плитку шоколада, я галантно угостил свою возлюбленную. Эгоистическое начало брало верх, я уже называл эту темную лошадку своей: как бы не промахнуться. Главное, чтоб она поскорее привыкла к моему эгоизму, а уж я с собой управлюсь. Мы чинно шагали рядом, она прикорнула к моей левой руке - прямо лубочная картинка с голубками - и болтали о милых пустячках: о политике, деньгах, счастье, дружбе и любви. В общем, сверяли свои взгляды на жизнь. Прохожие умиленно провожали нас взглядом этакие производители. Мы перебрасывались словами, легкими, как мыльные пузыри, ничего незначащими, но как-то сближавшими нас. Любовь омолаживает, и мы, совсем став детьми, взялись за руки, спели весенний гимн о зеленых кузнечиках, зловредных жабах, а значит о предусмотрительности, необходимой всем нам. Незаметно мы забрались в такой тупик, из которого мне одному уже было не выбраться. Из разноцветных витрин магазинов на тротуар ложились смешанные тени фруктов, овощей и гастрономии. В темных, и потому, похоже, огромных подворотнях шевелились свои подозрительные и зловещие тени. На всякий случай я храбро смекал, в какую сторону бежать, чуть что. Но понял, что без милой мне отсюда не выбраться, и от отчаяния обнял ее за плечи. Она остановилась, кротко посмотрела на меня, и как-то само собой получилось, что мы уже нежно целовались под защитой ее золотистого зонтика... Через полчаса мы выбрались на широкую, освещенную рекламными прожекторами улицу, в гам и суету ночного города. Напоследок я обернулся: в звездной дымке старых кварталов
Машина, прижимаясь к шоссе, мчалась вдоль Желтой реки вон из города. Дома наступали и разбегались в стороны, с каменным хохотом провожая мою доверчивую душу. В неверном, меняющемся свете, в ореоле растрепанных волос Мила казалась еще прекрасней и недоступней, словно ведьма с кладбищенского холма. В темноте ее глаза вспыхивали и гасли то ли своим, то ли отраженным светом. На заднем сидении кто-то шипел и ворочался, готовя удавку покрепче. Я держал марку и не оборачивался, просветленно улыбаясь и ни слова не говоря. Мила включила музыку: "Сказки венского леса". Я все еще был жив и, чтобы успокоиться, выбрал блестящую точку на панели перед собой. Вглядевшись в фосфоресцирующий готический шрифт, я прочел: "Мила Дэ. Инвентарный номер 012". Я расслабился и размяк. Жаль, но она не врала, и впрямь аристократка, голубая кровь. Развалившись на необъятном сиденье и вытянув ноги, я облегченно рассмеялся и получил по голове свалившейся невесть откуда тяжелой книжкой, к счастью, в мягком переплете. Тут же кто-то схватил меня за плечо. В ужасе я обернулся назад: меня обдало холодом зеленых немигающих глаз. Черный безухий кот что-то недовольно пробурчал, выгнул спину и растянулся на заднем сиденье. Я все еще завороженно смотрел на него, когда Мила, улыбаясь, погладила меня по щеке.
– Не отвлекайся, - как ни в чем не бывало сказал я, лег, положил ей голову на колени и закрыл глаза, чтобы уже ничего не видеть и не понимать. Под мерный, приглушенный шум мотора я вспомнил, что почти месяц не спал, и решил соснуть, посмотреть прекрасные сны без реализма и чертовщины.
Утро разбудило меня случайным солнечным лучом, осветившим на короткое время наше пристанище на колесах. Мелкий, частый дождь привычно барабанил по крыше, стекал ленивыми струйками по стеклу в надежде когда-нибудь растворить нас и машину. Я лежал, не двигаясь, по уши закутанный в теплый оранжевый плед, ощущая затылком легкое дыхание Милы и ногами - горячий увесистый комок мяукающей плоти. Я осторожно приподнялся на локте и приложил палец к губам:
– Тихо, котик, перестань.
– Убери ноги, на улицу хочу, - хмуро ответил котик, неестественно открывая и закрывая пасть.
От неожиданности я ошалел, но ноги быстро убрал. Черный, мрачный котяра, с золотой цепью на шее, лапой нажал на дверную ручку, распахнул дверцу, нехотя выполз наружу, вздрогнул и коротким страшным ударом захлопнул дверцу за собой. Мила вздрогнула, затрепетали нежные ресницы, легкая тень улыбки тронула девичьи губы, но она не проснулась, оставляя меня один на один с котом. Я вышел из тепла и комфорта машины на утренний холодок лесной лужайки и босиком прошелся по влажной, холодной траве, собирая букет скромных лесных цветов для своей милой. Теплый ветер прогнал дождь, рассеялся по кустам и деревьям, высушивая и согревая каждую веточку, каждый листик, меня и лохматое говорящее чудовище, распластавшееся на крыше "Родстера". Увлекшись, я неожиданно набрел на бетонированную дорожку, ведущую в глубь сумрачной чащи. Пробормотав на всякий случай помогавшие мне в детстве заклинания, скрестив два пальца и плюнув через левое плечо, я двинул по растрескавшемуся бетону, но тут же вспомнив, решил, что после того, что со мной произошло, вряд ли это поможет. Впрочем, суеверия и предрассудки человеку с умом не мешают, а только вырабатывают осторожность. Еловые ветки, пытаясь меня остановить, заставляли сбиваться и лавировать, цветущий папоротник одурманивал и звал в свои объятия, таинственные огоньки мигали в лесной темноте, приглашая меня свернуть с проторенного пути. Я не сдавался. И вот между деревьями появился просвет, путешествие закончилось, и я тихо, мирно вышел на знакомую лужайку, но уже с другой стороны. Зажав в руке цветущий букетик, словно путеводную звезду, я сориентировался в пространстве и на цыпочках подкрался к причесывающейся Миле, по-утреннему юной и прекрасной: голубой мотылек на фоне просыпающегося леса.
– С добрым утром, - сказал я и протянул через ее худенькое плечико свои цветы.
Она вздохнула: "Ах, - робко и нежно, ласково и с упреком, - "ну зачем я ее балую" - прижалась ко мне, улыбаясь так невинно и доверчиво, что я тут же почувствовал себя готовым на все, даже на поцелуй. Порыв ветра поднял и распушил волосы у Милы, накрывая меня серебристо-зеленой паутиной. Мир исчез, растворившись в волшебном потоке, распался, соединяясь в зрачках приближающихся глаз, превращаясь в сказку иллюзий и любви: "Любимый..." Мерцание теплой кожи, шепот в зашторенном полумраке машины: "Любимый..." Дождь в вечернем забытье...