Сердце мира

Бальтазар Ханс Урс фон

Но обернись: братья твои все еще томятся в заточении.

Сможешь ли ты наслаждаться свободой, пока они страдают? Не хочешь ли ты помочь Мне, чтобы они избавились от оков? Не хочешь ли ты разделить со мной Мою темницу?

IX

Отойди от меня, ибо я человек грешный. Почему я все еще говорю с Тобою? Дыхание из уст моих настигает Тебя, подобно яду, и оскверняет Тебя. Уйди и развяжи этот немыслимый узел. Было время, когда я был грешником среди других грешников, и мне было позволено на лету хватать дар Твоей благодати, дар моего покаяния. Я хватал его, как нищий хватает медный грош, брошенный в его круглую шляпу, и я мог купить себе хлеб и суп, и я мог жить благодаря Тебе. Мне было дано распробовать счастье раскаяния. Мне было позволено жевать горькую траву сокрушения о грехах, и это было милостью Твоей благодати: блаженная горечь услащала мою горькую вину. А нынче? Что делать мне? В какую дыру

мне бы пробраться, чтобы Ты больше не видел меня, чтобы я более не чувствовал себя ношей на Твоих плечах, чтобы мое разложение более не тяготило тебя? Я согрешил прямо Тебе в лицо. Тот рот, что тысячу раз касался Твоих уст — Твоих Божественных уст! — поцеловал уста мира сего и произнес: «Я не знаю Его». Я не знаю Его, Этого Человека. Если бы я знал Его, я бы не смог предать Его — предать столь естественно, столь беззастенчиво. А если я все же знал Его, то уж всяко не любил. Ибо любовь подобным образом не предает, она не отворачивается с самым невинным выражением лица: любовь не забывает любовь. То, что я — после всего того, что произошло между нами, — попросту продал Тебя, доказывает лишь одно: я не был достоин Твоей любви и сам не обладал любовью. То, что я говорю Тебе, не высокомерие, и не смирение — это просто правда: довольно, и еще раз довольно. Я не хочу, чтобы еще один луч Твоей чистоты еще раз заблудился в моей преисподней. Это прекрасно, когда любовь снисходительна

к низости, но невыносимо, когда среди низостей она сама становится низкой. Это предательство, и оно необратимо. Это клеймо, которое останется навечно, и никогда мои глаза не смогут более встретиться с Твоими. Эти тридцать сребреников я швырну на пол в Храме, но не перепутай, прошу Тебя, этот шаг с раскаянием. Здесь неуместно это высокопарное слово. Душа моя сжимает губы, чтобы ни одно слово не выскочило из них. То, что я сделал, заслуживает лишь одного слова, и оно криком поднимается к небесам; было бы лучше, чтобы оно взывало к аду. Сотвори мне эту последнюю милость и отвернись от меня: я не могу больше видеть этого оплеванного лица. Омой его и оставь меня там, где я сейчас, там, где мне следует быть. На этот раз я знаю, кто я такой. На этот раз бесспорно.

Тебе известно, что сказал Твой Апостол: «Тех, что некогда были просвещены, что попробовали от даров небесных, что стали причастниками Духа Святого, что вкусили блаженное Божье Слово и ощутили силы будущего века, но затем отпали, нельзя вновь обновить покаянием, если они вновь распинают в себе Сына Божьего и глумятся над Ним. Если земля в изобилии пьет нисходящий на нее дождь и приносит злаки тем, кто ее возделывает, то она получает благословение от Бога. Но если она рождает лишь тернии и колючки, она негодна и подлежит проклятию, и конец ее — огонь» [3] . Слишком много навоза израсходовано на то, чтобы удобрить это бесплодное дерево, которое просто пытается доказать Тебе, что излишние заботы до добра не доводят. Сруби его — и не стоит более говорить о нем.

3

Ср. Евр 6, 4–8. — Прим. ред.

Люди изранили Твое Сердце, из него изливаются вода и кровь, и люди пили и исцелились, они омыли себя и очистились. Я же сделал нечто совсем иное. Я прицелился, чтобы нанести меткий удар в самое средоточие любви. Я убил любовь. Отдавая себе отчет в том, что я делаю, я попал в самую главную точку любви, я повредил ее жизненно важный, ее самый ранимый нерв. Она ушла в небытие, ее больше нет. Мертвое тело висит на Кресте, а я сижу

в стороне и размышляю о своем позоре. Я — сын скверны. Я злоупотребил Твоим Крестом и Твоими объятиями. Все израсходовано до последней капли. Все — и возвращение блудного сына, и овца, пропавшая в терновнике, и потерянная драхма: все растрачено навеки. Можно разыграть эту сцену заново, повторить двадцать или пятьдесят раз, но однажды она станет скучной и потеряет свою соль. И вновь внимаю я Твоему Апостолу: «Если мы познали истину, но добровольно совершаем грех, то нет у нас более жертвы, принесенной за грехи. Нам остается лишь в страхе ожидать суда и ярости огня, что готов поглотить противящихся. Подумайте — если тот, кто при двух или трех свидетелях отрекся от Закона Моисеева, без снисхождения наказывается смертью, то сколь более тяжкому наказанию подлежит тот, кто ногами попирает Сына Божия, кто не считает святыней Кровь Завета, которой сам освящен, кто оскорбляет Духа благодати? Мы знаем Его, Сказавшего: Мне отмщение, и Я воздам его. И далее: Господь будет судить народ Свой. Страшно впасть в руки Бога живого!» [4]

4

Ср. Евр 10, 26–31. — Прим. ред.

Существует сообщество Святых. Существует также

сообщество грешных. И, возможно, это одно и то же сообщество. Длинная цепь, нескончаемая волна, что катится через дни и через века, этот кровавый поток вины, тернистая дорога, на которой люди соскальзывают вниз и вновь карабкаются вверх. Единая жизнь — жизнь в горячем грехе и в горячем раскаянии — пронизывает всех этих людей, и где-то в глубинах этого темного потока из праведного и грешного страдания пульсируют капли и Твоей Крови, Господи. И Ты спасешь их.

Я изгнан из этого сообщества грешных. Застывший и окоченевший, прикованный к неподвижной глыбе, я скорчился в стороне от них, и грех мой не сопоставим ни с чем. Если другие поддаются слабости, Ангел Божий плачет у них в сердце. В моем сердце нет этого Ангела. Если другие падают, некий тайный сосуд разбивается внутри их, и горькая тоска изливается из него, как будто бы ее льют на жертвенник. Но во мне уже нет ничего, что

могло бы разбиться — все окаменело и неумолимо запечатано. Если другие грешат, они могут молиться. Но какую же молитву должен я произнести, чтобы в ответ не услышать победоносный хохот ада? Как мне после этого верить? Что я должен сказать Тебе? «Прости меня»? «Я хочу любить Тебя»? Опыт показывает, что это неправда. В душах других все еще раздаются скорбные стоны сострадающего Святого Духа. Во мне же все онемело; это, видимо, то, что называется «хулой на Духа Святого». Другие падают на колени перед Крестом. Я же оказался по ту сторону Креста. Другие еще не потеряны для воспитания Господня: «Благо, что Ты унизил меня, и так я познал оправдания Твои». Для меня это уже пройденная школа, и в моей вине уже не найти положительных сторон. Моя вина совершенна, самодостаточна и с любой стороны неоспорима — этакая сфера из огня и металла.

Оставь меня одного. И Твоя Мать пусть тоже не прикасается ко мне. Вам с Ней нечего на меня смотреть. Не расточайте на меня Вашего сострадания — ему здесь не место. Пусть со мной случится то, что должно случиться. Тому, что висит справа от Тебя, Ты пообещал рай. Я желаю ему этого от всего сердца. Он это заслужил. Он не ведал, что творил. Будьте счастливы вместе в ваших вечных садах. Но не мучайся ради меня. Я — это тот, что слева. И более не мучай меня Своими муками. Постарайся забыть обо мне.

Была ли это вспышка молнии? Был ли различим в разорвавшейся на единое мгновение тьме плод, повисший на Кресте, недвижимый, с застывшими, отрешенными глазами, бледный, как червь, возможно, уже мертвый? Это несомненно Его тело, но где же Его душа? На какие безбрежные побережья, в какие безводные морские глубины, на дно какого темного пламени отправилась она? Те, что окружали его виселицу, внезапно поняли: Он ушел. Необозримая пустота, не одиночество, но пустота исходит от повешенного тела, и нет ничего сильнее этой фантастической пустоты. Мир со всеми его очертаниями ушел, он разорвался, как завеса — сверху донизу, разорвался бесшумно. Он пошел ко дну, распылился, лопнул, как мыльный пузырь. Нет более ничего,

кроме того, что есть Ничто. Больше нет тьмы. Мир мертв. Любовь мертва. Бог мертв. Все, что было, было сном, который никому не снился. Настоящее — это только прошедшее. Будущее — это ничто. Стрелка часов исчезла с циферблата. Более нет борьбы между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью. Все сравнялось друг с другом, и опустошенность любви погрузилась в опустошенность ада. Одно целиком пронизывает другое. То, что было внизу, достигает предельного верха. Нирвана.

Была ли это вспышка молнии? Были ли различимы в разорвавшейся на единое мгновение безграничной пустоте очертания некоего Сердца, несомого смерчем через внемирный хаос, влекомого, подобно сорвавшемуся с ветви листу? Или оно само, обретшее крылья, мчалось вдаль, ведомое своей собственной, никому не видимой тягой — единственное, что уцелело в пространстве между бездушными небесами и покинутой землей?

Хаос. По ту сторону Неба и Ада. Бесформенное Ничто по ту сторону границ Творения. Бог ли это? Бог умер на Кресте. Смерть ли это? Мертвых не видно. Конец ли это? Нет более ничего, что имеет конец. Начало ли это? Начало чего? В начале было Слово. Что за Слово? Что за непонятное и бесформенное Слово? Но взгляните: что это за легкое сияние, чьи неясные линии нерешительно начинают вырисовываться в бесконечной бездне? У него нет ни формы, ни четких очертаний. Нечто безымянное, нечто более одинокое, чем Бог, оно выходит на поверхность из последних пустот. Оно — это никто. Оно — прежде, чем все. Начало ли это? Оно невелико и неопределенно, будто некая малая капля. Это, возможно, вода. Но оно не течет. Нет, это не вода, оно мутнее и непрозрачнее, оно гуще, чем вода. Но это и не кровь: кровь красного цвета, кровь — это жизнь, кровь говорит внятным человеческим языком. Оно не вода и не кровь, оно древнее, чем вода и кровь, это, видимо, капля древнего Хаоса. Медленно, неправдоподобно медленно эта капля начинает оживать. Непонятно — то ли это движение, порожденное усталостью на самом краю смерти, то ли это самое начало — но начало чего? Спокойно, спокойно! Придержи дыхание своих мыслей. Еще только ранние проблески