Сердце сержанта
Шрифт:
«Выше голову, Таня! — говорилось в короткой записке на имя больной. — Вспомните свое любимое выражение «счастье битвы», боритесь с болезнью, не поддавайтесь ей! Ешьте больше, слушайтесь врача, а наша товарищеская поддержка — всегда с вами».
Доктор оказался прав: дружеское, душевное письмо повлияло на больную самым благотворным образом. Впервые за последние дни щеки ее порозовели, лицо ожило, особенно глаза — в них даже былые смешинки пробегали.
Ее помнили, о ней думали! Правда, писал не сам Боря, но ведь этот Ф. Зайцев — его ближайший друг. Только почему, уезжая, Борис не известил ее? Не
За первым письмом пришло второе, третье. Будто и пустяк письмо. Листок исписанной бумажки. Но если этот листок прилетел из воинской части, где служит жених, если жених оказался таким заботливым... Сам не мог написать — не забыл попросить товарища. И товарищ какой хороший... Его письма стоили иных драгоценных лекарств.
Федор Зайцев не уставал расспрашивать Таню об ее самочувствии, передавал утешительные прогнозы военврача, у которого он консультировался о ходе ее болезни. Он всячески старался развеселить ее, словно она была малым ребенком.
Вот Федор написал, что перед его домом в скворечнике на березе живет веселое семейство. Скворчиха-мать и скворец-отец с утра до ночи летают по садам. Едва родители впархивают в свой домик с жуком или гусеницей в клюве, как из скворечника несется такой дружный писк, словно враз тронулись в путь-дорогу крохотные неподмазанные тележки. С каждым днем этот писк становится все громче, ожесточенней, будто колесики на тележках совсем разболтались, — скворчата подрастают.
Таню встревожило, что один не в меру бойкий птенец вывалился из скворечника. Скворушка ковылял между кустами, не умея еще летать, и Федор, чтобы спасти птенца от соседской кошки, принес его домой. Таня спрашивала в своих письмах: ест ли скворушка из рук и заметили ли пропажу родители? Она успокоилась, узнав, что подросший скворец, вспрыгнув на подоконник, бросился вниз головой и на этот раз не упал, а взлетел, радостно чиликая. «Вот и вам скоро уже летать!» — писал Федор.
Все чаще задумывалась девушка над письмами Зайцева, старалась представить себе его лицо, фигуру, характер... И тут же спохватывалась: а Борис?.. Но разве не сам Боря поручил своему лучшему другу вести переписку с ней?! И не о любви ведь пишет Федор. Просто он хороший человек. Вот и о скворцах заботится...
Но когда она доставала из тумбочки у кровати письмо Бориса, первое попавшееся, не выбирая, та, пробежав глазами страницу, откладывала в сторону. Борис писал о том, какая она красивая (посмотрел бы он на нее сейчас!), мечтал, как весело им будет жить вместе, а то он даже на танцы перестал ходить (о танцах ли ей думать?), грозил зацеловать ее, задушить в своих объятиях и так далее. До чего же не соответствовали тон и содержание его писем тому, что происходило с ней...
А Федор писал ей, как добрый друг, как старший заботливый брат. То он рассказывал случаи из жизни, когда люди с более тяжелой болезнью, чем у нее, поднимались с постели и скоро начинали играть в футбол, то писал о своей работе и мелких происшествиях в части, которые могли ее заинтересовать, то делился содержанием только что прочитанной хорошей книги и, раздобыв эту книгу, слал вслед письму бандеролью.
Не удержавшись, Таня как-то вечером, когда никто не видел, натянула чулки, надела туфли и попыталась встать с постели. Увы, ничего не вышло: ноги еще не слушались, они словно не принадлежали ей.
— Южное солнышко, грязевые ванны и много, много фруктов — вот наши дальнейшие лекарства! — сказал доктор Вере Евстигнеевне. — Хорошо бы вам до первых дождей увезти ее.
Танины друзья начали хлопотать через райком ВЛКСМ о путевке в южный санаторий. Узнав об этом, Федор Зайцев прислал телеграмму, прося до его сигнала не предпринимать ничего. У него есть кое-какие деловые соображения на этот счет.
В конце дня, когда врачебный осмотр обычно не производился, в палату вошел сияющий доктор. За ним, стараясь ступать на носки, шел весьма смущенный молодой человек. Рукава халата были коротки ему, на плечах сквозь материю обрисовывались погоны.
— Ну-с, Павлова, принимайте моего помощника, врачевавшего вас по почте, — весело проговорил врач. — Этот чудак привез почти полугодовой запас пенициллина, а у нас самих его полно.
В палате было шесть больных, но вошедший смотрел только на девушку, лежавшую у окна.
— Таня, — сказал он, подходя. — Вы меня узнаете?
— Да, — ответила она. — Вы Федор Зайцев.
Доктор, вспомнив о каких-то неотложных делах, ушел. Молодой человек осторожно присел на стул у кровати Тани. С жалостью смотрел он на бледное, худое лицо с запавшими глазами. Не такой он знал ее по фотографиям. Таня задала гостю вопрос, как он доехал, не решаясь, очевидно, спросить о том, что больше всего мучало ее. Наконец, выдавила из себя:
— А он... вернулся?
Лейтенант сразу понял, о ком она опрашивает.
— Борис? И да, и нет... То есть Борис жив и здоров, — добавил гость поспешно. — И вообще... процветает.
Его неопределенный ответ, вернее тон, которым он говорил, заставил Таню насторожиться.
— Вы чего-то не договариваете, Федя. И в письмах ваших я это чувствовала... Что с Борисом? Только правду.
— Я сказал правду: он жив и здоров.
— А что значит «процветает»?
Говорить ли ей все? Доктор, с которым лейтенант поделился своими сомнениями, разрешил сказать правду. Сейчас девушка поправляется, небольшое волнение даже полезно.
— Мы обо всем еще поговорим, Таня... Времени много.
— Вы в отпуске?
— Да. Товарищи по части, узнав, что я еду к вам, собрали посылку.
Она казалась смущенной.
— Я еще за чулки вас не отругала. Вы возьмете их обратно, слышите?
Он заговорил о другом:
— Помните, я вам писал, Таня: о вашем подвиге у нас все в части знают. Два летчика, у которых на юге живут знакомые, уговаривали меня взять рекомендательные письма. Но это лишнее, поскольку недавно в Крым перебралась моя родная тетя. Я уже списался со старушкой, она с распростертыми объятиями примет вас.