Сердце статуи
Шрифт:
— Я больной, Надюша, старый и распутный…
— Не наговаривай! Это видимость, а я знаю, что ты прекрасный человек, лучше всех… — она вдруг прислушалась и побледнела. — «Гибель богов»? Зачем?
Мы были настолько взволнованы, что я позабыл про Вагнера, и она не сразу восприняла приглушенную поступь трагедии.
— Я пытался восстановить ту сцену и вспомнить…
— Ну и?..
— Сквозь музыку в одном месте мне будто послышался стук в дверь, — осторожно говорил я и сдержанно,
— Стук?.. Странно.
— Я, возможно, не расслышал из-за Вагнера звонок, — я помолчал. — Надя, у тебя ведь не было ключа?
— Нет. Без четверти одиннадцать дверь была незаперта.
— Непонятно…
— Это понятно, — перебила Надя. — Я же говорила: у тебя предохранитель не всегда срабатывает. А он не знал или забыл в волнении. Хлопнул дверью и побежал…
— «Прятать узел», — продолжил я про себя. — Абсурд!.. Если «он» — не Надя или ее брат.
— Куда побежал?
Она в изнеможении пожала плечами, подняв лицо к потолку. Строгие «античные» черты, не возбуждающие во мне чувственного влечения.
— Надя, куда побежал? — повторил я настойчиво.
— Ну, на станцию или в лес.
— С трупом?
После паузы она сказала, страдальчески морщась:
— Я любила Вагнера, особенно «Кольцо Нибелунга». А теперь он вызывает ужас. Ты лежал весь в крови, а они пели так страшно, торжествующе, и так пахло восточным ароматом… Я распахнула окно, выбежала, а статуи внизу уже нет!
— Ты вся побледнела, милая. Пойдем на веранду.
Она села на ступеньку, все так же подняв лицо, вслушиваясь: и меня поразило, что в огромных голубых глазах отразилось высокое облако.
— Смотри, Надя, сорока-воровка летает.
— Птицы любят наш дуб, поют на заре.
— А ты знаешь, что в нем есть дупло?
— А ты откуда знаешь?
— Увидел из окна мастерской.
— Помню, мы в детстве играли: Андрюша мне на потеху забрасывал туда маленький мячик.
— Может, мне слазить посмотреть?
— Зачем?
— Не остался ли мячик?
— Как ты странно шутишь.
— У тебя было счастливое детство?
— Наверное. Я ведь другого не знаю. Когда папа умер, я по дому ночью ходила, а потом не помнила…
— Надюш, — поспешно перебил я, — пойдем к тебе кофейку попьем?
— Ты хочешь? Правда?
— Хочу посмотреть, как ты живешь.
— Ой, как интересно! Ты мне то же самое говорил, слово в слово.
— Когда?
— 9 июня, накануне… Я вечером пришла к тебе, а ты пройтись собрался, обдумать новый замысел. Мы вышли на крыльцо, ты и говоришь: хочу посмотреть…
— А, это когда
— Кто такой?.. Ах да, следователь. Знаешь, Макс, — заявила она вдруг после паузы, — он опасный человек, по-моему, я ему не доверяю.
— В каком плане?
— Просто боюсь.
— Но ведь ты ни в чем не виновата, милая (она не отвечала, задумавшись). Так мы кофе тогда попили?
— Да, я сварила. И ты место для «Надежды» выбрал. Пошли! — она встала, облако исчезло из глаз, взяла меня за руку. — Как тогда — через изгородь?
Надя перепрыгнула, не коснувшись штакетника, легко и изящно, как козочка. Я же остановился перед хрупким препятствием, пораженный почему-то повтором, синхронностью действий до и после… Что значит для меня «препятствие» по Фрейду — трухлявое бревно, ничто, пустяк. Я пренебрегал опасностью когда-то — и в кого превратился? В неврастеника с манией преследования… да, время от времени охватывает это мерзкое ощущение: за мной следят, наблюдают…
Дом был просторный, заставленный генеральской еще мебелью, тяжелой и уютной. Трупом не пахло — старым деревом, яблоками, медом. На кухне люк погреба открыт — оттуда и шел терпкий анисовый аромат. Я пожелал спуститься посмотреть (люблю, мол, погреба с детства; она поглядела удивленно и кивнула). Пол земляной, утоптанный, стены кирпичные, кладка вроде старая, не подкопаешься.
Потом мы вознеслись в мансарду (из кухни лестница) в Надину скромную светлицу. Узкая постель под белым покрывалом, комод с кружевной скатертью, шкаф с зеркалом… Одиноко и невинно-чисто. Из окошка (то самое — шелковое голубое, что манит по ночам) дуб видать с дуплом и белоснежную «Надежду».
— Надюш, ты со скульптуры, что ль, пыль стираешь?
— А как же. Каждый день.
Волна нежности на меня накатила. Эта девочка не может быть замешана, нет, нет и нет!
— Знаешь, Надюш, ты мне как самая родная сестра.
— Сиделка, — поправила она безнадежно.
— Сестра — в каком-то высшем смысле. Доктор сказал, что мой эрос из брызжущего фонтана превратился в зажженную лампаду.
— Больше их слушай! Они тебя заманили в ловушку, и все ненавидят, все-все.
— Неужто так?
— Я так чувствую.
Мы стояли рядом у окна и смотрели на деву с юношей.
— Ах ты, радость моя. За что ж ты мне послана только!
— Ни за что. Живи здесь, а, Макс?
— Когда смогу, я скажу тебе.
— Да я не про это… не про любовь. Просто здесь не так страшно.
— Ты боишься?
— За тебя. И… вообще боюсь, да. Ту живую статую. Все время высматриваю… Смотри! — вскрикнула Надя и уткнулась лицом мне в плечо.