Сердце в подарок
Шрифт:
— Эдвард!
Испуганный вопль разрывает слух, и Эмма, вырвавшись, летит к сыну. Она падает на колени рядом, растерянно тормошит его, покрывает посеревшее личико торопливыми поцелуями, зовёт срывающимся голосом:
— Эдвард… Эдвард, сыночек, очнись. Ну же, лисёнок, вставай. Встава-А-А-А… — увидев окровавленную ладонь, кричит истошно, вскинув лицо к затянутому туманом небу, а потом глухо воет на одной ноте, прижимая неподвижное тельце.
Вой сменяется судорожным всхлипом-вдохом, Эмма замирает неподвижно, уставившись в пустоту. А потом
— Спи, лисёнок, спи, мой родной. Мама всегда будет рядом с тобой.
Она баюкает Эдварда, нежно убирает упавшие на лоб тонкие рыжие прядки, бережно укладывает тело на камни, заботливо расправляет задравшийся жилет. Проводит по маленькой ручке ладонью и вскакивает с безумным видом, кидаясь на Гастона с кулаками:
— Чудовище! Ты убил его! Убил нашего сына!
— Замолчи, дура! — огрызается тот, вяло отбиваясь от обезумевшей женщины.
Та падает ничком на выщербленные камни, вцепляется в волосы и, захлебываясь рыданиями, скулит:
— Убил! Убил! Убил! А-а-а….
— Идиотка безмозглая! — Гастон желчно сплёвывает под ноги, подходит и подхватывает Эдварда на руки.
— Нет! Отдай его мне! — с диким визгом Эмма вцепляется в мужскую ногу и волочится за ней по камням как якорь.
— Отстань! — взбрыкивает Гастон. — Да отвали, дурная баба! Или тебе сын не нужен?
— Что? Что ты сказал? — Вскидывается Эмма и глаза её загораются сумасшедшей надеждой.
— Что-что? Сопли утри и слушай. Я воскрешу его, но только до рассвета. Пока солнце не встанет, свяжешь его жизнь, иначе щенок умрёт. Поняла?
— Д-да…
— Иди, давай, готовься. Придешь за четверть часа до зари. Я закончу ритуал и заберу его с собой. Воспитаю, пока он окончательно не превратился в бабу.
— А я? К-как же я?
— А ты останешься с мужем, если не помрёшь. А что ты думала, милая? Чёрная магия требует жертв. Выбирай: или он, или ты?
— Он, конечно, он… — торопливо всхлипывает Эмма, обвивая ногу Гастона руками и благодарно покрывая поцелуями его заляпанный грязью сапог. — Спаси его, умоляю!
— Спасу! А теперь, убирайся! И чтобы ни одна живая душа… Поняла? Пошла вон!
Гастон небрежно откидывает её мыском и ступает в полукруглый зев башни, исчезая во мраке. Эмма кое-как встаёт, шатаясь как пьяная.
— Я всё сделаю. Всё-всё, что хочешь… — бормочет она, слепо хватаясь за разрушенную стену руками, и ковыляет прочь, погружаясь в серый туман, безостановочно шепча: — … лишь бы Эдвард жил. Лишь бы он жил…»
Боги!!
Нервно кусаю губы, краем сознания отмечая солёный привкус во рту. Чудовище!
— Какое же он чудовище, — шепчу, размазывая слёзы. — Бедный, бедный рыжий….
— Ш-ш-ш… Это прошлое, Мири, — тихий голос дуновением невидимого ветра взметывает растрепанные пряди и высушивает влагу на щеках. — Ты должна пойти за ним в башню.
Киваю и делаю шаг, ступая из туманной пелены на каменный двор: Эмма скрюченной старухой проходит совсем
А, тот, Гастон, он тоже призрак?
— Да. Не бойся, — шепчет ветер, настойчиво подталкивая вперёд, — они не видят тебя. Призракам прошлого нет дела до живых. Иди…
Хоть ветер и заверяет, что я вне опасности, всё-таки первый шаг во мглу делаю непроизвольно зажмурившись.
Осторожно приоткрываю одно веко и с облегчением выдыхаю. Тьма отступает. Там, где я касаюсь её, спешно втягивается в щели и трещины, испугавшись едва различимого голубого свечения. Она наблюдает за мной немигающим взором тысячи мутных глаз, сладострастно урчит тысячами жадных до силы глоток, едва слышно скребет каменную кладку тысячами острейших когтей, затаившись в засаде.
Брр, мерзость!
Чёрная магия терпеливо выжидает, и я тоже жду.
— Иди… Вперёд… Прямо… Прямо… Направо… Ещё раз… Налево… — далекое едва слышное эхо кружит вокруг, давая подсказки. Послушно переставляю ноги, уходя глубже под землю по крысиному спиральному лазу. — Стой! Смотри…
Тьма всё так же ждёт своего часа, затаившись по норам, нарочно затягивая плотной непроглядной пеленой огромную пещеру, но даже ей не под силу скрыть то, что вижу…
Я смотрю сквозь бездонный мрак, сквозь сплетения чёрной лохматой паутины и вижу… под неверным зеленовато-серым светом, неспешно струящимся из провала потолка, распростертое детское тело с белеющей грудной клеткой.
И Гастона, заносящего тускло фосфоресцирующий нож.
И кровь, фонтаном устремившуюся вверх.
Зажимаю рот, чтобы не орать, когда мужчина, на моих глазах убивший собственного сына, единым смазанным движением вспарывает себе грудину, вырывая кусок собственного сердца. А потом опускает его туда, в провал между детских ребер.
Я не дышу, кусаю пальцы. Ветер молчит. И я не знаю, что делать.
Единственное, что хочется сейчас — вытащить Эдварда из лап Гастона. Ударить смертельным проклятием, возвращая убийце всю причиненную им боль, весь страх и ужас. Всё его зло.
«Нет! Жди…» — отрывистый приказ в голове в тот самый момент, когда, решившись, поднимаю ногу.
Колеблюсь мгновение, а потом опускаю её на холодный землистый пол.
Гастон отбрасывает нож, сводит руки над грудью Эдварда и монотонно бормочет. Под его пальцами собирается тьма. Сначала маленькое, едва заметное облачко. Но оно быстро растет, споро сучит суставчатыми отростками-лапками, вытягивая из окружающей паутины тонкие антрацитовые нити, плетя собственную сеть.
Та ложится на белую детскую кожу чёрными росчерками пера, стягивая рану и сращивая плоть. Эдвард всё так же бледен и неподвижен, но теперь от кошмарного пореза остался тонкий едва заметный шрам. И жирный чёрный паук прямо над сердцем. Нити его паутины вонзаются в тело Эдварда, пронизывают насквозь, сливаются с витальными потоками. Теперь паук и Эдвард — одно целое, единый организм.