Сердце Запада
Шрифт:
По наущению матери Клементина всегда считала, что женщины впадают в разврат из-за внутренней порочности, из стремления наслаждаться плотским вниманием мужчин. «Не дай, Господи, желаемого нечестивому». Но Сафрони с лицом в кошмарных татуировках не была грешницей: согрешили против нее. А как насчет Ханны Йорк в баретках с красными кисточками? Какая топь засосала ее на дно, где она сдает заднюю комнату для удовлетворения мужской похоти?
Клементина посмотрела на обеих женщин: Сафрони, опять закрывшую руками свое изуродованное лицо, и Ханну, стоящую на коленях у кресла-качалки
Ее ладони сжались в кулаки, а пальцы впились в шрамы. Клементина ощутила возмущение из-за увиденной в этой комнате трагедии и злость на мужчин, подобных ее отцу, делавших такое возможным. О, она легко могла себе представить преподобного Теодора Кенникута: как он стоит высоко за своей кафедрой, указывает праведным перстом на Сафрони, называет ее шлюхой за то, что легла с дикарем, а потом жила в салунах и продавала свое тело незнакомцам. На Клементину нахлынула волна ярости на развратников, подобных Рафферти, получавших плотское удовольствие от обитательниц таких домов как этот, не думая о душах и сердцах внутри вожделенной мягкой женской плоти, и гнев на целомудренных дам, таких, как она сама, осуждавших других женщин за то, что с ними сделали мужчины.
– Уверены, что вам не потребуется помощь?
Клементина посмотрела на лицо Ханны Йорк – настороженное, со следами бессонной ночи скорби, несущее отпечаток душевных страданий. Лицо женщины, которая, вероятно, любила, и уж точно потеряла. Женщины, которая нарушила заповеди Господни и преступила людские законы, и теперь до скончания века должна расплачиваться за свои грехи. Женщины, которая стыдилась того, кем была, и гордилась тем, кем стала. Женщины, подобной любой другой. Такой же, как она сама.
Сафрони перестала петь. И снова тишину комнаты нарушали лишь тиканье часов и скрип кресла-качалки.
* * * * *
Клементина заговорила с миссис Йорк, только выйдя в галерею, чтобы проявить отпечаток. Она уже сделала светочувствительной альбуминовую бумагу и сейчас подгоняла её к пластине с копировальным слоем в печатном устройстве, которое поставила на незащищенном от солнца краю крыльца.
– При таком ярком свете потребуется не более получаса, чтобы получить снимок, – сказала Клементина. Она стояла на коленях перед устройством и вынуждена была повернуть голову назад, чтобы встретиться с глазами Ханны. Клементина застенчиво улыбнулась. – Полагаю, вам трудно в это поверить, но я действительно знаю, что делаю.
Ответная улыбка Ханны была натянутой и сдержанной.
– О, не сомневаюсь в вашем умении, дорогая. Вы, возможно, и наивны, но не глупы. Что мне интересно, так это почему такая благородная леди как вы, такая умная молодая леди, бросила вызов мужу и поставила на карту свою репутацию, чтобы облегчить скорбь никчемной шлюхи.
– Вы попросили меня поехать.
– Вы могли плюнуть мне в лицо. Вы должны были плюнуть мне в лицо. Именно это и сделал ваш дражайший Гас, фигурально выражаясь.
Клементина подняла глаза и посмотрела в окно, откуда доносились завывающие обрывки колыбельной, звуки огромного горя, слишком
– Та бедная женщина – она не только… – Но Клементина не смогла заставить себя произнести вслух вульгарное слово, которым Ханна Йорк бросалась почти весь день словно рисом на свадьбе. Клементина посмотрела на печатающее устройство и ощутила прилив крови к лицу. – Она также мать. Как бы вы обе не согрешили, вы женщины. Как и я. – Нет, это прозвучало совсем неправильно и лицемерно. Клементина подняла голову, чтобы объясниться и к своему смятению увидела, что глаза Ханны Йорк наполнились слезами.
Клементина тяжело поднялась на ноги.
– Миссис Йорк, пожалуйста, я не хотела…
Ханна попятилась назад, резко мотая головой, слезы брызнули ей на щеки.
– О Боже! – выдавила она, прижала ко рту кулак и так быстро побежала по веранде, что каблуки застучали по деревянным доскам как кастаньеты. Но у двери она остановилась и выпрямилась. Обернувшись, Ханна произнесла: – Вы зайдете в дом, когда закончите? Я могла бы подать вам чего-нибудь освежающего, пока эта штука… – Она беспомощно указала на печатающее устройство.
Клементина подумала о гибельных болотах и шрамах на своих ладонях, о цене, которую женщины платили за неподчинение правилам, за нарушение Божьих законов, и о мужчинах, которым позволено устанавливать свои собственные заповеди.
Клементина подняла подбородок.
– С удовольствием выпью чего-нибудь прохладительного, миссис Йорк.
Ханна отрезала два куска пирога из сушеных яблок. Вряд ли она сможет проглотить хоть кусочек: желудок сводило от беспокойства.
А руки дрожали, когда она мешала лимонад из кристаллов лимонной кислоты.
Хозяйка борделя вошла в гостиную на трясущихся как у новорожденного теленка ногах. Внезапно комната показалась ей ужасной. Слишком переполненной всякими вещицами: гипсовыми бюстами, подушками, разными безделушками и вазами. До того, как она купила этот дом, здесь висели непристойные картины и доска со списком дам и расценками. «Традиционные ласки обойдутся тебе в три доллара, ковбой. Пять долларов, если хочешь по-французски». Ханне показалось, что по-прежнему ощущается запах спертого виски, немытых плевательниц и мужского пота. Сколько бы душистой травы она тут не сожгла, гостиная бывшего публичного дома по-прежнему смердела старыми грехами.
Клементина Маккуин присела на край дивана, обитого золотой парчой и сосредоточилась на служащей ковром огромной шкуре гризли перед никелевой печкой в гостиной. Но как только Ханна шагнула в комнату, жена Гаса повернула голову и встретила ее неуверенной улыбкой. Стоял жаркий день, и плотный черный воротник платья впритык прилегал к подбородку, но, тем не менее, леди выглядела такой же холодной, как вода со льдом. Клементина была истиной «бостонкой» со своими идеальными манерами и спокойной учтивостью. Она от рождения знала, что во время чаепития не нужно снимать шляпку и перчатки, что ложку нельзя оставлять в чашке. Она с молоком матери впитала, в котором часу уместно нанести светский визит и как составить приглашение, написанное прекрасным каллиграфическим почерком. У Ханны Йорк не было даже пары туфель, пока ей не исполнилось двенадцать лет, не говоря уж о шляпе и перчатках.