Серебро

Вегин Петр Викторович

4

…Но Петропавловская крепость все так же над Невой стоит.

Ее не разрушают грозы, ее не прожигают слезы.

Г. Батеньков

Пылью архивной испачканный, через барьер времен крепости Петропавловской низкий кладу поклон. Крепость Петра и Павла? Крепость Пера и Правды! Хотел самодержец пухлый, уверенный как петух, сломить свободных духом. Но здесь закалялся Дух! «Бумаг не давать!» — едва ли сей мерой сдержать уже. Да чем же они писали? Душой! На чем? На душе! Из этого заточения вышло столько страниц мечтательного освобождения — не с чем сравнить! Летели к потомкам дальним, свободой озарены, слова многострадальные многострадальной страны. И лучшего для поэтов не было той порой,

чем этой писать, этой правдолюбивой иглой!

5

Янис Петерс — латышский Дельвиг, как декабрьский понедельник, мрачновато сказал: — Погоди, я недавно об этом писал, вроде как у тебя украл, ты хотя бы переведи. Над поэмой сижу до рассвета, явно чувствую — пустота без главы, написанной Петерсом. Перевел. Стало все на места: Высоколобы декабристы. Холодный меч луча блестит… На письменных столах поэтов свеча пока еще горит. И светом собственным распято, своим лучом ослеплено, стоит восстанье на Сенатской, и мрак пророчит воронье. Державна тьма в дворцовых люстрах, а свет даруется свечой. Зимой замерзнут аксельбанты, но плуг свое возьмет весной. И от листа, где стонут рифмы, исходит столько новых сил, И верность жен еще волшебней, чем если б царь освободил. Надежды горестный бубенчик, едва забрезжит белый свет, звенит над женами опальных. Но для любви опалы нет. Под мехом кружева замерзли, дорога дальняя лежит, и как фиалочка, Россия в холодных пальчиках дрожит…

6

Давно полна сынов полезных

Россия, мать полубогов.

Г. Еатенькое

Лебедь, Мотора, Гуд, Буревой и Божий глас [1] , чей это звон по-над Невой перекрывает вас? Где так согласно благовестят? Чья это звонница? Пятеро над Петербургом висят. Звонница — виселица! Пять по России лучших умов — в роли колоколов. Пять напоенных свободой сердец — царь им звонец. Да как ни нова, как ни бела звонница, а не смогла выдержать их: лишь подняла — рухнули колокола! Но услышала светлую весть Русь, и глуха и нища… Это у русских действительно есть смертью — благовещать!

1

Лебедь Мотора, Гуд, Буревой, Божий глас — старинные названия колоколов.

7

Помыслив о Друзьях далеких,

гляжу на точки звезд высоких.

Меж ними тьма, меж нами тьма.

И здесь зима, и там зима.

Г. Батеньков

На снегу медвежий след. Ходит рыба подо льдом. — Как зовут тебя? — Поэт. — А за что тебя? — За то… — Сколько отбыл? — Двадцать лет. — Еще сколько? — Пять годков… — Ты чего хотел, Поэт? — Чтобы не было рабов… На снегу, как на сукне непорочной белизны, карты царь сдает стране — сплошь бубновые тузы! Этих каторжных тузов он картежными зовет. Да не дремлет глаз царев — вдруг бубновый туз пойдет! На снегу бубновый туз кормит хлебом снегиря. Страшной связкой красных бус на Руси тузы горят! На снегу сидит снегирь, на груди горит заря. — Как зовут страну? — Сибирь. — Я хочу домой. — Нельзя.

8

…И качается от всякого ветра.

Батеньков

«Царь, ты дурак». Царь его посадил, а он яблоню в Петропавловке посадил. На бог знает каком году сумасшедшего заточения чудо-яблоня не в бреду зацвела — словно к освобождению. Он дождался ее плодов — это были адские яблочки. Но ночами на хрупких веточках звоны слышались колоколов! И стояла она, золоченая, столь смела, что, пожизненно заключенная, колоколила в колокола! Даже в штиль, при полном безветрии, не молчали они, разбивая безверие в добрые дни! А один надзиратель молоденький, видно, стать не успел подлецом, черенок ее на свободу под шинелью пронес танком…

9

Ужель еще я человек?

Г. Батеньков

От меня отреклись все, кто мог.

Дан мне, господи, силы! Но уже отказался и бог. Я пишу из могилы. Начинаю слова забывать. Меркнет разум, и кровь остыла. Да была ль у меня мать, или сразу — могила? Умирать — это забывать. Время словно остановили. Дайте лебедя увидать — я прошу из могилы. Закололся бы ржавым гвоздем, только что-то не допустило… Умер я или только рожден? — я лежу в колыбели могилы. Тем же самым ржавым гвоздем, той же силой, что заслонила, арестантским моим пером я пишу из могилы! А прислушайтесь — «арестант» — слово будто перебродило, получается — «ренессанс». Это слышно только в могиле. Возроди меня, воскреси! Ты одна меня не забыла. Для Поэзии на Руси нет могилы! Ты отверзла свои врата, тело выпрямила, дух вскормила. Словно кончилась слепота. Я пишу из могилы!

10

Был одержим одною страстью — Служить добру сверх меры сил.

Г. Батеньков

Тихая моя, молчальница моя златоустая с невысказанными глазами, спасибо, что нас наказала со всею щедростью русской. Кланяюсь в пояс тебе, родина, за наказанье! Забитая, испитая, но никем не испитая, неуловима, неистребима души твоей тайна. Нашими испытаниями ты себя испытываешь. Облегчи, господь, тебе испытанья! Родина, родина! Мы твой снег окровавили, словно в Грамоте твоей подчеркнули красным ошибки, которые государи твои не исправили. Прощай, родина, и во веки веков здравствуй! Генерал-губернаторы с повадками фельдфебелем, пьющие кровушку вместо чернил чиновники… Родина, родина, какая ты есть, лучше бы тебя не было! Рожи застят лицо твое, кланяюсь тебе в ноженьки. Хорошо, что это выпало нам. Мы стали заслоном тем, кто не скоро, но все же придет по нашим следам красным. Ты не расслышала нас, но вслушайся в их Слово! Тебе и неведомо — какой ты можешь стать прекрасной!

11

Переселюсь из бездны в бездну, сто раз умру, сто раз воскресну, начало сопрягу с концом…

Г. Батеньков

Державный ангел на столпе Александрийской и столпник Даниил, жизнь обративший в жердь, не спорю — простоять непросто, но простите — попробуйте сидеть! Попробуйте писать, не обольстясь бессмертьем, попробуйте писать, когда нельзя дышать, попробуйте прожить, не создавая монумента, и этим монумент невидимый создать! Дыра в Истории равна дыре и Пространстве. Другого способа на белом свете нет — залить дыру металлом, и представьте — появится в Пространстве монумент! Я знаю, что стихи надежней монумента, но все-таки отлейте из руды! Переливать колокола несовременно, тем паче — яблоня дала нормальные плоды!

1980

II

Созвездие отца и матери

1

…И в небе стало светлее на две звезды, две звездных, две черноземных отверстых версты н ас разъединили — и не помогут цветы. Счастливы лебеди, мимо тебя пролетая, Матерь Звезда невиданно голубая, все, что ни делаю — светом твоим поверяю. Перед зеленым, строгим светом Звезды Отца не заслонюсь, не спрячу ночного лица — разве пристало колосьям чураться жнеца? В небе нет времени, не существуют стороны света, звезды не знают зимы, не ведают лета, только к земным своим детям тянутся светом. Певчая птица ловчей не станет уже никогда, но остается матерью — матерь, даже если она звезда, и отцом остается Звезда Отца — навсегда. Кончится время ночное, мы повторимся. Но покуда мы бьемся над разгадкой земной красы, Матерь Звезда дрожит — хватит ли у земли для меня материнства, и смотрит Звезда Отца — какой я земле сын…

2

Волчьи ночи пригодны скорее не для поэтов — для конокрадов. Я две звезды у неба выпрашивал, стал за меня березняк на колени. Что тебе — мало, небо скупое, Лебедя, Девы и Ориона?.. Дай унести две звезды с горизонта. Иму душою, да не рукою… Матерь Звезда со Звездою Отца… Видно, живые звезд недостойны, и остаются пустыми ладони, словно пустые глазницы слепца.