Серебряная Инна
Шрифт:
Открываю дверь в чулан. Голод — удивительная вещь. Голод — это не желание еды, голод — это равнодушие к еде, даже отвращение. Противна сама мысль о том, чтобы что-то положить в рот, прожевать, проглотить. Последние дни меня не посещали мысли о еде. Я совсем забыла о ней. Важнее было идти, чем есть. Просто идти.
Но теперь я на месте. Роюсь в чулане. Вижу картошку, пачку масла, пакет муки, консервные банки, заплесневевший хлеб в жестяной хлебнице. Беру пару картофелин, взвешиваю их в ладони, чувствую их форму, их тяжесть. Мою и кладу в кастрюлю с кипящей водой на плите.
Накрываю стол на двоих.
Старая привычка креститься перед едой приводит меня в оцепенение. Я стою не в силах осенить себя крестом. Такое со мной случается в самые важные моменты. Рука хочет осенить крестом, я кожей чувствую знак на лице, плечах, груди. Но я не в силах сделать этот простой жест. И в голове у меня звучат два вопроса: почему я хочу перекреститься и почему я не могу это сделать?
Крепко зажмурившись, все же дорисовываю знак креста в воздухе. Не открывая глаз, опускаюсь на стул. Открываю глаза, достаю обжигающе горячую картошку из кастрюли, чищу ее и разламываю, кладу немного масла, посыпаю солью и снова зажмуриваюсь, чувствуя, как горячий пар согревает мне щеки. На глаза набегают слезы. Меня внезапно охватывает жалость к самой себе, к моей жизни и к женщине на морозе. Весь этот холод, все эти шаги, все эти блуждания.
Я медленно ем картошку, смешанную со слезами. Крыша над головой. Зажженная лампа над столом. Тепло, проникающее в тело. Такой теплый прием. И она, лежащая там на улице, делит со мной все это, наполняет мое существование смыслом.
~~~
Она стоит в хлеву лицом к стене. Раннее утро, солнечные лучи просочились в заляпанное мухами окошко и улеглись на пол. Но туда, где она стоит, они не достают.
Инна задала скотине корма, подоила ее и выгнала на пастбище. В хлеву пахнет парным молоком и навозом. В солнечном свете кружится пыль. В помещении холодно, словно зима еще не покинула эти стены.
Она стоит в углу перед очагом. Руки под блузкой касаются тела. Ощупывают ребра, сжимают груди, гладят ключицы, шею, трогают затылок. Она пробует осторожно ласкать кожу, и кожа реагирует на ласки. Девушка ослабляет пояс, чтобы можно было просунуть руку, и продолжает исследование. С любопытством она позволяет кончикам пальцев изучать свое тело, все его изгибы, выпуклости и впадины, линии и углы. Пушок на ногах, гладкую внутреннюю поверхность бедра, волосы на лобке и влагу, внезапно появившуюся между ног.
Инна полностью увлечена своим занятием. Впервые она касается тех мест, которые раньше трогал и щипал только Кновель. И у нее появляется чувство, что там, под стыдом и отвращением, есть и что-то другое. И это что-то она сейчас ощущает своими руками.
Ее руки больше не ее руки. И не руки Кновеля. Это руки чужака, и они делают ее тело новым и незнакомым. Под его рукам она чувствует себя нетронутой. Она — непаханое поле, нетронутая земля под своими кончиками пальцев, и внутри нее раздается призывный крик.
Глубоко внутри нее живет взгляд чужака. Она чувствует на себе его руки. Хотя тогда она вскрикнула и убежала, Инна успела заметить, что в его взгляде была только доброта. Может, поэтому она и убежала. Ей хотелось сохранить этот взгляд. Он придавал силы жить.
Палец исчез внутри, и
Инна поднесла палец к лицу и понюхала, прежде чем вытереть о юбку. Потом оправила одежду, заперев в ней тело, и застегнулась. Ополоснула руки и лицо и принялась за работу. Пока молоко процеживается через сито, Инна думает о том, как бы снова увидеть его лицо. Увидеть то, что разбудило в ней все эти чувства.
II
Любовь
~~~
Воздух раскалился от ее присутствия. Его тело налилось свинцом. Он чувствовал, как напряглись мышцы под кожей.
Каждый его шаг был пойман ее глазами. Она задавала тон каждому его движению. Сколько раз он ее видел? Один? Два? Арон слышал, как хрустнули сучки под ее ногами, видел, как шевельнулась ветка в сторону, будто челка, которую убирают с глаз. Но не подавал виду, позволяя ей беспрепятственно изучать его, позволяя ее глазам ловить каждый его шаг. Воздух раскалился до предела. Все вокруг закипело: горы, свет, болотистая местность, простиравшаяся на километры вокруг. И когда он двигался, девушка двигалась вместе с ним, пригнувшись, спрятавшись. Стоило ему остановиться, как незнакомка тоже замирала, незаметная, невидимая. Но ее взгляд словно превратился в рамку, в которую вписался весь его мир.
Это была игра, и Арону нравилось в нее играть. Играть с близостью, с жаждой, с тоской. Но с каждым днем тоска усиливалась. А приходила она не каждый день. Такое внимание к его персоне льстило Арону и разжигало его любопытство. Он все время искал вокруг признаки ее присутствия, как собака пытается учуять знакомый запах. Иногда ему казалось, что от одиночества он повредился рассудком. Или что это она безумна и хочет заразить его своим безумием. Он вспоминал ее крик. Чувствовал ее страх, когда незнакомка смотрела на него. От этого ему тоже становилось страшно. Потому что за этим криком скрывался другой крик, и картины пожара, и испуганные лица братьев и сестер, безумный крик матери, раздиравший холст его памяти в клочья.
Зачем она за ним следит? Почему не прекратит это? То, что начиналось как игра, теперь все больше напоминало болезнь. Арон думал, что должен заставить ее прекратить это, встретиться с ней лицом к лицу. Что ей нужно? Что она хочет увидеть? Его? Ей нужен он? Тот, кто утопил свою жизнь в воде, как топят новорожденных котят, бросив их в мешок с тяжелыми камнями. Тот, кто пасет чужих лошадей в чужой земле. Тот, кто зовет себя Ароном, тот, кто показывает морского конька детям и закрывает уши, чтобы не слышать крик со дна морской пучины, куда все сгинуло? Зачем он ей? Почему от ее взгляда его бросает в жар? Почему он вынужден сгорать от тоски? Никогда раньше Арон не испытывал такой жажды. Нужно прекратить эту игру, пока не случилось что-нибудь ужасное. Но нельзя ее напугать. Нельзя допустить, чтобы она опять закричала, столкнув его лицом к лицу с самим собой и заставив старые раны кровоточить.