Серебряная лоза
Шрифт:
Этот день оказался долгим и дождливым. Дождь падал с небес, будто там, наверху, кто-то перевернул огромную бочку, и она всё никак не могла опустошиться. Вода гремела по крыше, по всем крышам, заглушая шум экипажей и мастерских, прибивая к земле столбы дыма и пара.
Ливень всегда вселял в хвостатого чувство тревоги. Он боялся, что за шумом падающих капель упустит из виду, прослушает недобрые шаги, тайно его преследующие.
Но сегодняшнему ливню он был благодарен. Он укрыл в себе их тайну. Он заглушил и крики Греты, и плач
Впрочем, плач этот был так слаб, что его и так никто бы не расслышал. Марта сказала, ничего страшного, дитя крепкое и позже обретёт голос.
За Грету Ковар страшился больше. Она разом утратила ту силу, с которой сжимала его руки, и провалилась то ли в сон, то ли в беспамятство, даже не дослушав ответ на свой вопрос: девочка или мальчик?
— Пора, милый, — сказала старая Марта. — Беги своим привычным путём, а я вынесу вам корзинку и вернусь к ней.
Обогнув квартал, промокший до нитки Ковар нашёл машину Эдгарда, потянул дверцу и нырнул поспешно. Торговец поглядел на него, подняв бровь. В уголке его рта дрожала изжёванная папироса, на полу таких валялось ещё с десяток, но ни одну Эдгард не зажигал.
Это благодаря Эдгарду, которого пришлось посвятить во всё, Ковар успел вовремя. Последние дни торговец провёл в доме Греты, чтобы в нужный час отправиться за хвостатым и привезти его, если это окажется возможным. Грета, ни о чём не подозревающая Грета была счастлива и благодарила Эдгарда за доброту.
И Ковар оставил все дела, и он был с ней рядом, сколько понадобилось. А потом предал её. Он сел в машину Эдгарда, экипаж дал задний ход, и старая Марта подала из двери накрытую корзинку. Если даже кто и смотрел в окно в этот час, он бы не смог разглядеть, что спрятано внутри.
Всю дорогу до болот Ковар молчал, откинув край покрывала, и глядел на свою дочь. Тёмные глаза, как у него, и золотистый пушок на голове. Она возилась, выпрастывая кулачки, но не плакала. Он бы всё отдал, чтобы она была счастлива.
— Эдгард...
— Я знаю, знаю. Буду проезжать, присмотрю. Прослежу, чтобы не голодали.
Ковар знал уже, что в одном молодом семействе на болоте недавно родился малыш. Эдгард видел сохнущие пелёнки и слышал плач. Может быть, та мать согласится стать кормилицей? Они прихватили козье молоко, но надолго его не хватит, а Эдгард не сможет трудиться доставщиком каждый день.
На дне корзинки было достаточно денег, чтобы заплатить кормилице. А о вещичках, с такой любовью созданных Гретой, они в суматохе позабыли. Второй раз вернуться не выйдет.
— Мы на месте, — сообщил Эдгард.
Слишком уж быстро он это сказал.
Хвостатый вышел под дождь, оскальзываясь на размокшей земле. Ни души — все по домам, оно и понятно. Мерзкий день, серый, как сумерки, или уже и вправду наступили сумерки?
Отвязал свободную бочку, нашёл шест, положил рядом. Вернулся за корзинкой. За своей дочерью.
Он бы хотел
И вот, не помня себя, хвостатый отворил дверь родного дома. Спроси его, постучал ли он, он не смог бы сообразить.
Мать и отец обернулись разом, а комнату освещал светляк, его светляк. Отец нахмурился, но перед тем Ковар отчётливо видел радость на его лице. Мать всплеснула руками и кинулась к нему, но обнять помешала корзинка. Завирушка вопросительно поглядела на эту корзинку, выставленную сыном вперёд, как щит.
— Ваша внучка, — только и сказал Ковар.
Это было и всё, что он мог сообщить. По лицу текло — то ли вода с волос, то ли слёзы, но руки были заняты, и он лишь глядел беспомощно на мать, а она — на него. Такая маленькая, постаревшая, непривычная, а отец сутулится теперь, и хижина эта крошечная. А всё-таки скажут ему сейчас: «Останься», и сможет ли он уйти?
Но вот мать шагнула вперёд, решительно отняла корзинку и поставила на стол. Откинула уголок покрывала и замерла. Замер и отец, отложив в сторону нож, которым перед тем что-то вырезал из бруска — ложку, наверное. Склонился над столом, и они с матерью почти соприкоснулись головами.
И Ковар отступил, прикрыв за собой дверь. Молоко он оставил снаружи, найдут. А если примется объяснять, если заговорит, то уже не уйдёт.
И пока плыл к берегу, он боялся и ждал, что его позовут. Думал, вот-вот распахнётся дверь, на пороге возникнут мать или отец, окликнут, и что тогда?
Но никто не вышел и не окликнул. И он всё стоял на том берегу и глядел на родительский дом, пока Эдгард силой его не уволок. Но он и тогда тянулся, выворачивая шею, даже когда за стеной дождя скрылись и островок, и хижина, и всё болото, и пустынный берег.
— Приехали, — сказал Эдгард ещё раз. — Выходи.
Тут только Ковар сообразил, что они уже в городе. И пропуск его лежит на коленях — ах, вот что Эдгард всё тянул из его кармана. И механический экипаж стоит у знакомого переулка.
— Иди, — повторил Эдгард, — и разгребай, что натворил. Да помни, второй раз с подобным помогать не стану. Выпороть бы тебя, чем думал только?
Было лучше, когда он молчал. Хвостатый рванулся наружу. Он впервые за долгое время стучал в дверь, забыв, что должен таиться, и когда Марта открыла, поспешил к лестнице, едва не сбив старуху с ног.
Грета стояла наверху. Она была очень бледна, и видно было, очень слаба. У неё даже не достало силы ударить его как следует, пока он нёс её к кровати.
— Как ты мог? — только и повторяла она, как сломанный механизм. — Как ты мог?
Он делал всё, чтобы её утешить. Говорил, что их дитя взяли чудесные, добрые люди, уехавшие уже на восток. Там они будут заботиться о ребёнке, как о родном.
— Останови их, прошу, нагони! — молила Грета. — Я этого не вынесу, пожалуйста, я не вынесу! Верни мне моё дитя!