Серебряная равнина
Шрифт:
Боржек с Млынаржиком соединили разорванный провод и возвратились к ребятам. Боржек швырнул монтерскую сумку:
— Довольно, я сыт по горло! — Сорвал с себя катушку. — Только и знаешь, что ползать из-за этих дерьмовых проводов, лапы грязные, до крови исколоты…
Боржек никогда не ныл, он всегда был весел, его ослепительно белые зубы то и дело сверкали в улыбке. Его смех слышался повсюду. И поэтому связисты, стоявшие у землянки, пораженные этой переменой, с недоумением смотрели на него.
— Я представлял себе все это иначе, — говорил он с вызовом, словно кто-то
Слова Боржека больше всего задели Махата. Он еще учился в техникуме, когда квартирная хозяйка, боясь навлечь на себя подозрение, донесла в полицию, что он слушает заграничные радиостанции. В результате — концлагерь Заксенхаузен под Берлином. Во время одного из воздушных налетов удалось бежать. Преследуя, охранники ранили его. Едва оправившись от раны, Махат перебрался в Россию. Он рисковал, его могли принять там за шпиона, и дело могло кончиться плохо. Но русские после основательной проверки поверили ему.
В тот день, когда Махата направили к свободовцам, он был вне себя от радости. Бригада для него была частицей родины. Поэтому Махат набросился на Боржека:
— Я сюда на коленях, на брюхе полз через две линии фронта, а ему, видите ли, у нас не по душе?
— Именно так! Не по душе! Болван я, что не остался у русских!
В свое время Боржеку нелегко было добиться перевода в бригаду Свободы. Советский генерал, к которому он обратился с просьбой об этом, чуть дух из него не вышиб: «Бежишь! Думаешь, там полегче будет?» — «Нет, — защищался Боржек. — Я не ищу легкой жизни. Да, я вырос в Советском Союзе, но мои мать и отец — чехи. И я должен воевать вместе с чехами, в соединении Свободы».
В конце концов генерал согласился: «Ладно, иди к своим! И бей фашистов так, как учился этому у нас».
Теперь Боржек насмехался:
— Бей фашистов! Ха-ха! Где они, эти фашисты? Скажите, ребята, разве мы воюем?
Связисты молчали. Профессия у них была такая: наладить телефонную связь, а столкновений с противником они не только не искали, но обязаны были избегать.
— Мы ремесленники! Проволочных дел мастера! — Боржек безжалостно высказал то, что сами связисты говорили при других обстоятельствах в шутку. — Разматываем и опять сматываем эту дурацкую проволоку. Разве это настоящее дело на фронте? Автомат — вот это оружие, а наш «паук»? Тьфу! — Он не замечал приближавшихся Станека и Леоша. — Я хочу иметь своего гитлеровца! Я должен хотя бы одного записать на свой счет, иначе мне будет казаться, что я вообще не был на фронте.
Он почувствовал, что сзади кто-то стоит, и резко повернулся.
— Отлично, Боржек! — весело воскликнул Станек. — Но как в таком случае быть нам, связистам? Что же нам-то делать?
Ответ был неожиданным:
— Хочу назад в Красную Армию! — Боржек сорвал с головы пилотку и, нащупав на ней маленького львенка, схватил его пальцами.
Махат впился в него глазами. Связисты замерли. Боржек не отважился сорвать кокарду, но возбуждение его не утихало:
— Ходишь как шарманщик, всякий над тобой насмехается: что ты там играешь на этой катушке, бродяга?
Тень пробежала по лицу Станека, опустившиеся уголки губ стянули рот. Он ничего не понимал. Что это вдруг нашло на Боржека? Что за разговоры? Пусть Калаш объяснит ему.
Калаш рассказал, что вчера у них были красноармейцы. Кто-то притащил их сюда прямо из окопов. Прокопченные, в пыли, в глине. У одного из них даже золотая звезда Героя Советского Союза. Они рассказали, как рота 240-й стрелковой дивизии, которой командовал полковник Уманский, пробилась на противоположный берег Днепра. Кто на плотах, кто с помощью досок, кто вплавь через широченную реку, прикрываясь брезентовыми подушками с сеном. Вода в Днепре покраснела от крови. Но все же рота закрепилась на том берегу…
Боржек выпрямился, словно еще больше укрепившись в своей решимости. Станек понимал Боржека. Его самого порой охватывало желание схватить автомат и с ним пробиваться к родному дому. Но сейчас речь шла не о нем — обо всех ребятах. Накануне сражения посеять в них чувство неудовлетворенности? Нет. Он заорал на Боржека:
— Значит, вы хотите отличиться, да? Косить немцев из автомата, так? А что будет в бригаде, вас не интересует! Вам этого мало — обеспечивать условия для четкого руководства операцией. Взаимодействие войск — чепуха? Пусть все это развалится, главное — чтобы все знали обо мне, герое!
— Если вы это понимаете так, пан надпоручик…
— Молчать! Речь не об этом! Вы ясно сказали: хочу назад к автоматчикам! — Станек отвернулся от Боржека и обратился ко всем: — Полевые телефоны, линии связи — это ваше оружие, ребята, и хорошее оружие. Вы бьете им не одного немца — бьете целые полки. Наше оружие сложное, трудное, оно требует точности, самоотверженности, оно требует от солдата многого… — речь надпоручика замедлилась, — иногда и жизни… а взамен предлагает солдату очень мало.
Боржек наконец выпустил львенка, приколотого к пилотке.
— Пан надпоручик, ведь я… я все-таки солдат… и хотя бы одного фашиста своими…
— Если хотите, — взорвался Станек, — бегите куда угодно. Но подумайте: когда вы переходили от русских к нам, это было в порядке вещей: вы — чех. Но наоборот? Запомните — этот шаг не оценят ни наши, ни русские. А уж от меня вы этого меньше всего ждите.
— Пан надпоручик, я останусь… простите меня.
— Ладно, — сказал Станек, дрожа от возбуждения, и присел на пень. Солдаты обступили его.
Смеркалось. Белые осветительные ракеты, ярко загораясь, медленно скользили вниз и гасли у самой земли.
— Словно рентгеном просвечивают, сволочи, — пробурчал Блага.
— Теперь уж, верно, недолго здесь торчать, — сказал Шульц.
Предположение явно адресовалось надпоручику. Но тот ответил вопросом:
— У вас все в порядке, ребята?
Они поняли, утвердительно загудели.
— Млынаржик, — произнес в темноте Станек, — когда взлетит следующая ракета, приказываю обе ноги показать мне!