Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Она медленно поворачивается ко мне, и я вижу ее лицо — тонкое, худое, матовой белизны, с мягкой, доброй улыбкой.
В руке у нее розга. Но нет, она не собирается пороть меня. Взглянув на меня печальными, глубоко запавшими глазами, женщина медленно выходит из комнаты.
Озадаченный, я на мгновение застываю на месте, а с моей мокрой одежды тонкими струйками стекает на пол вода.
— Мама! Мама!
— Командир роты недоволен вами. Никакого порядка, никакой дисциплины. Тащитесь, как неживые. Во всей дивизии не сыщешь такой распущенной роты. Срамота, ведь вы же болгарские солдаты… пруссаки
Это фельдфебель Запрян. Я не вижу его, ибо нахожусь за забором. Я опоздал и спешу встать в строй.
Он продолжает:
— Так. Интеллигенция прибывает с опозданием на полчаса. Как пить дать, погубит нас эта интеллигенция. Думаешь, раз у тебя диплом есть, так и голова тоже? Ошибаешься. Вот, к примеру, Михал: и придурковат и неграмотен, а куда более исправный солдат, чем ты; горе царю и отечеству от таких защитников!
Он презрительно машет рукой.
— Но я уже нестроевой, господин фельдфебель, — робко и неуверенно заявляю я.
— Что?
— Я уже исключен из списков.
— Как так исключен?
— Вот, нога, — показываю раненую ногу.
— Значит, как раненый?
— Нет, как мертвый… как холерный.
Запрян вздрагивает. Лицо его бледнеет, слова застревают в горле. Он не знает, что сказать, все его красноречие вдруг иссякает. Наконец он подталкивает двух солдат с правого фланга и говорит дрожащим голосом:
— Носилки, скорее!
Нет, это было давно, в прошлой жизни, потому что нынешняя жизнь — лишь преддверие смерти, а может быть, и сама смерть. Открываю глаза и вижу облака, которые медленно, словно по кругу, плывут в небе, и вместе с ними пускаюсь в плавание и я, и вершины вокруг меня — вся земля. Мы несемся к чему-то новому, неизведанному, сверхъестественному. Вращение, все усиливаясь, становится неудержимым, вихревым…
Дух захватывает при мысли, что мы не сумеем остановить его.
— Сто-о-ой!
Это голос унтера Илии Топалова. Мы останавливаемся посредине узкой полянки, окруженной поседевшими вязами, и ждем. Двое осужденных тоже останавливаются. Руки их связаны за спиной, они сгибаются под тяжестью страшного испытания.
Унтер Илия выглядит растерянным, надломленным. Надо же, чтобы именно ему досталась эта гнусная роль — никогда, ни на одну минуту не мог он предположить такого. Невдалеке следом за нами идет взводный. Он приближается и приказывает приговоренным рыть яму. Зажмурив глаза, они долго роют — роют собственную могилу… Этого требует закон. Шпионов уничтожают, как вредных насекомых. Они роют — всю жизнь бы рыли, лишь бы оттянуть то страшное, что их ждет! Но нет, закон неумолим.
Их ставят у края ямы и привязывают к двум вкопанным в землю столбам. Завязывают глаза. Полковой священник читает им что-то из Писания: он похож на ворона, вцепившегося в падаль. Затем оглашают приговор, — формальности должны быть соблюдены.
Звучит команда.
Мы застываем в позиции "смирно".
— Внимание! Наводи!
Долгое, бесконечное мгновение. Винтовки дрожат у нас в руках, в глазах мигают огненные шары, пока наконец не раздается новая команда: "Пли!"
Странно: столбы торчат, а людей нет. Устремляемся к яме. Почему мы так взволнованы, из-за чего?
Может быть, у меня
— Нет, — кричу я, — нет! Произошла ошибка! Ужасная ошибка!
— А тебе какое дело? — откликается Лазар Ливадийский. — Сиди, не рыпайся. Не суй голову в петлю.
— Но ведь человек невиновен!
— А ты? В чем твоя вина?
Гремит гром. Что-то происходит наверху, в небе. Вот опять. Сквозь веки ощущаю свет молний — они словно пронизывают череп и достигают мозга.
Это бой великанов. Новый удар грома с другой стороны неба, еще более сильный. Начинается!
Вспышки молний и раскаты грома учащаются, скрещиваются исполинские копья, земля дрожит.
Тук! Что-то стукнуло мне в спину. Первая капля.
Значит, я еще не отбыл? Я последний из путников, и караван, должно быть, скоро тронется.
Медленно открываю глаза. Небесные рапиры скрещиваются с глухим металлическим звоном.
Тук, тук, тук! В этом есть что-то веселое. Тук, тук, тук! — словно это стучится сама жизнь.
Буря усиливается, ревет, мчится с цокотом бесчисленной конницы, бухает своей небесной артиллерией. Будто обваливаются горы, рушится мир, — далекие вершины, озаренные внезапным светом, выступают из тьмы, как башни исполинской крепости.
Дождь льет неудержимо. За несколько минут я до нитки промок. По траве несутся потоки, вода, как пьяная, с веселым смехом перекатывается через меня.
А я лежу в луже, не в силах шевельнуть рукой, чтобы защититься от страшного врага!
Вдруг меня осеняет мысль.
Письма в ранце намокли! Вот несчастье! Письма, написанные крупным, неровным почерком, с подписью в конце: "Р".
Да ведь это было совсем недавно, прошло всего два месяца. А может быть, и давно, много веков тому назад. Акации перед балконом отцветают, роняя белые лепестки, и издают тяжелый аромат.
Чья-то тень появляется в окне и подает условный знак. Белое письмо медленно падает на землю. Вот они — целая связка; каждый вечер одно и то же: спешу домой, чтобы прочитать написанное, и затем с улыбкой засыпаю.
Так разве удивительно, что она пришла сюда, что я слышу ее шаги по траве? Ей снился пророческий сон, будто меня постигло несчастье, железнодорожная катастрофа, — да, несчастный случай, особо пострадал вагон третьего класса. Вокруг пронзительные крики и стоны. Не могу понять, куда я ранен, но чувствую, что теряю сознание, погружаюсь в туннель, из которого, говорят, нет выхода.
Надо мной склоняется знакомое лицо, обрамленное мягкими русыми кудрями, женщина касается моей руки, щек, лба и, заломив руки, восклицает:
— Боже, он мертв!
Бр-р-р! Противно. Дьявольский кошмар. Когда это кончится? Не хочется думать, даю мыслям покой — хватит! Всякому терпению есть предел.
Буря утихла. Улеглись последние шумы и страхи. Я переплыл через ночь и вступаю на твердую почву. Рассветает. Неужели я не смогу повернуться лицом к востоку, если сделать небольшое усилие? Упираюсь на локти, с трудом поворачиваю голову. Восток весь багряный, бескрайний, омытый росой алеющих облаков, сквозь которые пробиваются могучие потоки лучей…