Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Рот мой так и остался открытым… вот в чем ужас!
Ощупываю его рукой, и это убеждает меня в том, что смерть еще здесь, рядом, выглядывает из-за снопов, простирая к моему горлу свою костлявую руку!
А звезд не так уж много, да и тишина не столь пленительна… Спящие вокруг люди громко храпят. Мучительные спазмы сжимают им грудь, воспаленную от постоянных ночевок под открытым небом в холодные и сырые ночи, от неизлечимых бронхитов и кашля, такого тяжелого и страшного, что вся кровь приливает к лицу, а глаза вылезают из орбит.
Я боюсь дневного света.
Люди, зябко поеживаясь, жмутся, точно овцы, друг к другу, чтобы согреться. Я совсем закоченел. Как лёг, так и не шевельнулся. Только теперь начинаю ощущать резкий холод и пронзительный свист ветра. Он дует откуда-то сзади, из-за снопов, переваливает через них и низвергается на меня сверху струей холодной воды.
И все же одно дело — я, а другое — мир вокруг меня. Когда в костре угас последний язычок пламени, на востоке показалась алая метла зари. Скоро она выметет весь ночной сор, сны, вздохи, кашель, разбудит людские заботы и вражду.
На шоссе затарахтели первые телеги; слышны голоса, неясный говор. Люди у костра сбрасывают с себя брезент, потягиваются, зевают. Изумительное зрелище являет собой картина жизни, пробуждающейся радостно и как-то успокоительно.
Вот поднявшийся первым солдат на миг застывает в недоумении, затем потягивается до треска в суставах и начинает отбивать шаг на месте, не забывая командовать себе: ать-два, ать-два! Наконец взгляд его останавливается на мне: осторожно, с тревогой и любопытством он подходит и, легонько толкая меня в плечо, говорит:
— Эй, человек, ты жив?
Но, разглядев меня получше, он отпрянул, будто ужаленный. Я понимаю, как унизительно мое положение; какое отвращение вызываю в нем, я читаю в его взгляде: и чего только приплелась сюда эта падаль?
— Ого, да ты, не сглазить бы, жив еще! Смотри-ка. Молодец!
Он видит мою беспомощность, и это его трогает. Лицо у него длинное, худое, с широкими седыми бровями и густыми усами; его черные, как маслины, глаза смотрят на меня чуть насмешливо. Крупные желтые зубы проглядывают из-под усов.
— Если заехать тебе по челюсти — наверняка станет на место, а?
"Да, да, — стараюсь показать ему знаками, — бей, черт возьми! Терпеть дольше этот срам невозможно.
Потом он говорит:
— Слушай-ка, засунь палец в рот с этой стороны, вот так. А теперь второй — с другой стороны; растягивай сильнее, тяни в стороны. Вот видишь! Молодчина!
Ох! Я рождаюсь заново… Словцо во мне вдруг ключом забили скрытые силы. Даже не верится, что я могу приподняться, сесть, выпрямить ноги, говорить… Челюсть вправилась, я смотрю на солдата с безграничной благодарностью и улыбаюсь, в то время как вокруг нас один за другим поднимаются на ноги полусонные люди и со всех сторон наплывает день.
Солдаты подходят взглянуть на меня. У каждого находится какое-нибудь ласковое, утешительное слово, Все были уверены, что ночью я непременно
— Человек живуч, как кошка, так просто не сдается.
— И правда, мне немного лучше, — говорю я.
Мне приносят воды сполоснуть лицо, поят чаем.
— Хоть бы какая санитарная повозка проехала, отправили б тебя в лазарет, — говорит мой спаситель, бай Петр.
Только сейчас я разглядываю его лицо, круглое и добродушное, похожее на рыжую тыкву, улыбающуюся какому-нибудь плетню в знойный июльский полдень.
— Ты спас меня, бай Петр, — говорю ему, — я тебе обязан жизнью.
— Ты скажешь… Велика заслуга — посадить в повозку человека. Мелешь, точно баба…
"Подожди-ка, — вдруг мелькает у меня в голове, — очень уж ты торопишься. Ходить не можешь, на носилках тебя нужно таскать, а ты вообразил…"
— Кто знает, конечно, что со мной еще будет, но, во всяком случае… ты себя человеком показал, это уж бесспорно. — И я доверчиво смотрю на него, пока он не отходит, махнув рукой.
Солдат выстраивают, назначают в наряды.
Затем все расползаются, словно муравьи, и каждый принимается за свое дело.
На шоссе останавливается повозка, с которой снимают кого-то, должно быть, больного или раненого; позднее мне сказали, что это юнкер, молодой паренек по имени Захарий Стоянов. С первого взгляда догадываюсь, чем он болен. Он еле передвигает ноги, лицо у него без единого мускула, кожа да кости, — очевидно, холера и к нему прикоснулась своим поцелуем. Он присаживается около меня на снопы, но тут же растягивается во весь рост.
Кто-то крикнул солдату, доставившему больного:
— Верно ли болтают, что заключено перемирие?
— Как бы не так…
К вечеру движение на шоссе усиливается. В обе стороны спешат повозки. Мы с Захарием сидим у обочины дороги и ждем. Ждем, когда в Царево село поедут за хлебом и захватят нас.
Проезжающие со стороны фронта никаких новых вестей не приносят.
— Эй, люди, верно ли, что заключено перемирие? — спрашивают у них обозники.
— Брось даже мечтать об этом! — отвечает фронтовик.
Вот наконец мы и трогаемся. Повозка выезжает на шоссе, возница принимает от каптенармуса листок с перечнем поручений. Мы взбираемся на повозку, я сажусь на сиденье. Захарий ложится на дно повозки. Он повторяет тот путь, который мной уже пройден, — болезнь жестоко терзает его. Взгляд его погас, все существо выдает полное безразличие к жизни… Возница глядит то на меня, то на него, потом полушепотом, опасливо роняет:
— Пожалуй, не выжить ему… так мне сдается.
Повозка катится вниз по ухабистой дороге, лишь по недоразумению именуемой "шоссе". Это, в сущности, козья тропка, кое-где подремонтированная для военных нужд. Невозможно описать, как трясет повозку и как при каждом толчке выворачивает все нуг-ро. Голова Захария то и дело стукается о борт повозки. Он так похож на покойника, что возница начинает многозначительно и недовольно коситься в его сторону.