Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Этот, в отличие от бай Петра, мизантроп и молчит, как пень. Низкорослый, тщедушный, с серыми мышиными глазками, он недоволен нашим соседством и, если бы только мог, охотно вывалил бы нас в придорожную канаву. Беспрестанно оборачиваясь, он поглядывает на мертвеющие черты Захария. Да и я, видимо, тоже не внушаю ему доверия, так как при каждом прикосновении ко мне, неизбежном при этой дикой тряске, он отшатывается от меня, как ужаленный.
— Как тебя звать, дядя? — пытаюсь я вызвать его на разговор.
Он делает вид, что не слышит. Повторяю вопрос.
— Кого, меня,
— Куда мы едем? Где ты нас высадишь?
— Посмотрим… Там, где вас примут…
И действительно, он вскоре исполняет свое намерение. Повозка неожиданно сворачивает вправо — и перед нами вырастает группа белых палаток. Не успели мы опомниться, как повозка уже остановилась, а бай Илия без лишних церемоний закричал:
— Эй, санитары! Принимайте больных…
Подбегают санитары с носилками в руках. Я слезаю самостоятельно, в то время как двое санитаров с трудом выгружают из повозки Захария. Я не в состоянии удержаться на ногах, Захарий — тем более. Укладываемся на носилки… Повозка скрывается, исчезают и санитары. Мы лежим и ждем, ждем мучительно долго! Незаметно, крадучись, подползает вечер, и вот уже на востоке всходит круглая медная луна.
Откуда-то доносится звон кружек, звяканье тарелок; впервые за все эти дни я ощущаю голод — сильный, невыразимый голод! Мысль о вкусной еде набрасывается на меня, как дикая орлица, у которой похитили птенцов, разорив гнездо. Что за безобразие, столько времени держат человека без пищи, морят его голодом, просто хоронят заживо…
Слышу голос Захария:
— Скажи, парень, помру я?
Голос у него хриплый, слова пробиваются с трудом.
— Не бойся, — отвечаю ему, — мне было не лучше твоего… Хоть, правда, я и сейчас не слишком хорош…
— А что с нами собираются делать, до каких пор будем тут лежать?
— Мы — гости нежеланные, всюду стараются отделаться от нас…
Тяжело вздохнув, он уткнулся лицом в землю — знакомая поза, когда хочется только одного, чтобы скорее все кончилось.
От палаток идут два человека, один из них с фонарем. Луч света, покачиваясь из стороны в сторону, рассекает ночную темень, словно раскаленным железом. Человек с фонарем останавливается в нескольких шагах от нас.
— В чем дело, ребята, что с вами?
— Заболели, — отвечаю.
— Разве вы не раненые?
— Рана — чепуха, нас другое мучает, господин доктор.
— Уж не холерные ли вы?
— Да, пожалуй что так.
Он сразу отступает на шаг.
— Но здесь не больница для холерных. Вы ошиблись. Вам нужно в Царево село.
— Ну раз уж так вышло…
— Весьма сожалею, но не могу принять вас.
— Нельзя ли хоть перекусить чего-нибудь?
— Ха, только этого недостает. Никакой пищи. Даже кусочек хлеба для вас — верная смерть. Вот по кружке чаю могу вам прислать.
Он обернулся к своему спутнику, должно быть, фельдшеру, распорядился напоить нас чаем и препроводить дальше, повернулся и ушел.
Снова лежим и ждем. Чай раздразнил мой аппетит, который принял какие-то сверхъестественные, фантастические формы. Это настоящие галлюцинации с пышными яствами, не снившимися
В полусонном, полубессознательном состоянии нас наконец укладывают в повозку. Только когда начинает трясти на выбитой крутой дороге, я осознаю, что нас куда-то везут, но куда? Куда-то на дно ночи, все вниз и вниз, может быть, в самый ад… Чувствую рядом плечо Захария и слышу его хриплое дыхание. Не нравится мне этот хрип, это похоже на агонию… Голова его, свесившись на грудь, мотается из стороны в сторону, словно чужая. Его зажатые в коленях руки неподвижны.
21
Гелиогабал — римский император с 213 по 222 г.; отличался обжорством.
— Как ты, Захарий? — спрашиваю я, чтобы хоть немного расшевелить его. — Как себя чувствуешь? Что, очень тебе худо?
Он тяжело вздыхает, поворачивает голову и долго смотрит на меня, потом указывает рукой на бок, и я догадываюсь, что ему что-то мешает! Протягиваю руку и нащупываю револьвер, — да, да, мне понятна твоя мысль, паренек. Он указывает затем на лоб и, сипя, едва слышно просит:
— Пристрели меня, пристрели…
— Нет, Захарий, нет, — говорю ему, — крепись, скоро полегчает, уж такая она, хворь эта проклятая.
Он делает неопределенный жест, словно желая сказать: "Кончено мое дело…"
Дорога спускается под гору, и всякий раз на особо крутых местах он всем телом наваливается на меня, затем мало-помалу снова сползает и забивается в угол телеги, упершись коленями почти в подбородок. Бледного света звезд достаточно, чтобы увидеть, как ему худо.
Наконец мы выезжаем на более ровную дорогу, и повозка ускоряет ход. Я забываюсь в мучительном, кошмарном сне. Уже светает, и силуэты деревьев, скал, кустов, выплывая из темноты, принимают самые необыкновенные, причудливые очертания.
Послышалось журчанье родника, и повозка стала. Напоив лошадей, возница заглядывает в телегу, мгновение медлит и затем равнодушно произносит:
— Гляди-ка, помер…
В СЕЛЕ — ХОЛЕРА
Тпру-у-у!
Повозка останавливается. Нужно решить, что делать дальше.
Табличка ясно говорит, что наш путь лежит именно сюда. В то время как другие повозки и пешеходы, напуганные надписью, сворачивают в сторону и делают большой крюк, прежде чем снова выбраться на шоссе, мы направляемся прямо в село, в больницу для холерных.
Возница замялся было в нерешительности, затем хлестнул лошадей, и они равнодушно потащились по кривой пыльной улице мимо дворов, где мелькают фигуры женщин, снуют куры.
Лазарет обосновался в ветхом двухэтажном здании сельской школы с большим огороженным двором, где всего несколько недель тому назад бегали и играли в прятки деревенские ребятишки, а сейчас лежат группами несчастные люди, брошенные в пасть смерти ради "величия" Болгарии!
— Эй, люди добрые, здесь, что ли, холерный лазарет? — спрашивает возчик, остановив лошадей.