Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Илия Топалов замечает:
— Ты, Лазар, что-то уж очень распоясался, а стоит только показаться фельдфебелю Запряну, как сразу вытянешь руки по швам…
— Как бы не так! Меня даже досада берет, что война кончилась, а то бы я дослужился до офицера и вернулся бы опять в нашу роту. Вот было бы дело! Поглядел бы ты тогда, как Запрян стоит навытяжку передо мной!
Эта мысль так развеселила его, что он не может успокоиться. Он хохочет, хлопает себя по бедрам и весь сияет, представляя, как заставил бы Запряна козырять ему.
Идем против солнца, и от
— Остановимся в какой-нибудь сельской корчме — и все тут. — быстро решает Лазар.
— Конечно, только нас и ждут, сейчас самая страда, — возражаю я.
— Что мы, не можем устроиться в какой-нибудь копне? — прибавляет Илия.
— А хлеб? — вспоминает Лазар.
Выданный нам хлеб давно съеден… Мы съели его, как просфору, после которой сливы показались прекрасным десертом.
— Я голоден, как цыган, — продолжает Лазар. — Интересно, если б мой профессор политической экономии увидел, в каком я состоянии, посмел бы он отрицать значение "объективного фактора" в истории? Вот оставить его на мельнице да подвергнуть нападению "белой кавалерии" — ха-ха-ха! — тогда бы он сразу понял, имеет ли значение "объективный фактор"!
Мы не можем нарадоваться тому, что здоровы. Взявшись за руки, словно дети, раскачиваемся из стороны в сторону, как раскачиваются в танце парни, и напеваем про себя — каждый свою любимую песню!
— Где кмет? [34]
Человек пожимает плечами.
— Почем я знаю? По делам, должно, пошел…
— Как так по делам? Кмет он или кто?
Лазар начинает сердиться. Мы стоим на сельской площади и высматриваем, под каким бы кровом переночевать. Человек растерянно глядит на нас, моргает и не знает, что сказать. Наконец, отведя взгляд в сторону, говорит:
— Он прячется…
— Кто, кмет?
— Да.
— Почему?
— Да ведь… то и дело пристают с разными там поборами… то муку подай, то сено… А в селе уж и так пусто. Может, и вы из таких же…
34
Кмет — сельский староста, городской голова.
Мы совещаемся. Где нам переночевать? Уже стемнело, над примолкшим селом висит густое облако пыли, тянущейся с токов… даже трудно дышать.
Какие-то ребятишки робко приближаются к нам, подбодренные соседством односельчанина; они с любопытством и страхом оглядывают нас, готовые разбежаться, как только уйдет крестьянин.
— Слушай, — говорит Лазар, — мы заплатим за пищу, за все — только отведи нас куда-нибудь.
В селе нет ни одной корчмы: все закрыты по общему решению после плебисцита: раньше их было семь — по одной на каждую сотню человек, если считать вместе с женщинами и детьми.
Наконец крестьянин предлагает:
— Если
— Ну что ж, веди, — соглашается Лазар, — мы заплатим…
Во дворе на нас набрасываются большие злые псы, но от крика крестьянина разбегаются. Низенький домишко, вернее лачуга, — до крыши можно рукой достать. Открывается дверь, и мы заглядываем внутрь. В глубине темнеет что-то, напоминающее кровать. Илия Топалов зажигает карманный фонарик. На полатях лежит человек. Лицо у него восковое, глаза открыты и неподвижны. Уж не покойник ли?
— Старик хворает… — сконфуженно говорит женщина.
— Что с ним? — спрашивает Лазар.
— Да кто его знает… Суставы у него болят, кашляет… Уж целый год, почитай, хожу за ним. Как война началась, он вернулся из обоза, да и слег.
— Кто он тебе?
— Свекор… Свекор он мне.
Снаружи под навесом улеглись детишки — их пятеро. Кое-кто из них тревожно приподнимается, озадаченный шумом и видом необычных гостей… По другую сторону навеса прямо на земле постлана рогожа. Решаем лечь на рогожу; женщина приносит нам хлеб и снятого творогу.
— С такой пищи не мудрено второй раз холерой заболеть, — печально заявляет Лазар. — Посмотри только, чем питается тот самый народ, который обрабатывает землю… Как вспомню меню господ докторов… Эх!
Поданный нам хлеб черен, как угольная пыль, замешанная водой и затем спрессованная. По вкусу напоминает прокисшую пастилу. Творог невозможно взять в рот — настоящая отрава…
— Так и не придется поесть, — шепчет Лазар. — Это ясно. Я убежден, что здесь к тому же мириады блох. Поищем-ка лучше какую-нибудь скирду во дворе.
Устраиваемся под открытым небом на скирде свежей соломы. К полуночи небо проясняется, и звезды повисают над нами, словно белые виноградины; зарывшись в солому, всматриваемся в ночное небо, похожее на бескрайное поле. Впрочем, Илия, а за ним и Лазар уснули сразу: сердца у них чистые, мысли — спокойные.
Я тоже подремываю и лишь время от времени просыпаюсь. Солома колется, собаки воют, и их вой тонет во мраке, как человеческий вопль, как плач женщин — вдов и матерей, которым ночь принесла печальные вести об их сыновьях и мужьях… о могилах на Голаке, в Царевом селе, в Царварице… Взяли их и погнали, как стадо, и вот они заполнили собой рвы и канавы, оставив детей своих раздетыми, жен и матерей — в бедности и нищете. Странные люди, терпеливые и кроткие, как овцы, — вместо того чтобы подняться и камнями перебить своих "благодетелей"…
Просыпаюсь от ружейной пальбы. Вздрагиваю, словно ужаленный. — Стрельба повторяется. Нет, это не сон. Одиночные выстрелы будят утро. Что это — перестрелка? Я расталкиваю Илию и Лазара.
— Что это может быть?
— Полиция охотится за дезертирами, — объясняет Лазар, протирая глаза.
Он слышал, что много дезертиров скрывается в лесах, нападает на путников и повозки и грабит их. Однако вызвана ли стрельба именно этим, мы не уверены.
Выстрелы учащаются.