Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Мимо движется похоронная процессия; никто не провожает покойника, если не считать взвода солдат, которые следуют за гробом по долгу службы, чтобы произвести залп, когда гроб начнут опускать в могилу.
Низший чин, умерший в каком-нибудь госпитале, — кто знает, из какого он глухого села… Через две-три недели общинный служитель принесет домашним узелок с вещами и небрежно бросит его.
— От вашего сына, мамаша… вот, получайте…
Акации темнеют все больше. Решительно махнув
У церкви святого Краля огромные толпы народа. Звонят в колокола. Торжественное настроение. Митинг, наверное, или манифестация по случаю заключения мира.
Нет — панихида по погибшим. Те, что спасли свои шкуры, молят бога упокоить души тех, кто уже лежит в земле. Один за другим прибывают министры, дипломаты, высшие чиновники, журналисты. Отдельной группой стоят генералы и другие воинские чины; они полны чувства собственного достоинства, недвижимы, словно изваяния.
Как много знакомых! Да ведь я знаю этих людей, видел не раз, слушал их речи о "братьях по ту сторону Рилы и Родопов"… Может, им по штату положено проповедовать патриотизм, самопожертвование — нужны, поди, и такие люди… Среди них немало молодых, крепких, атлетически сложенных, которые, однако, понятия не имеют, что такое ранец, ремень винтовки, снег, грязь, голод и вши… Нет, они не могут даже представить себе такого унижения, их деятельность куда важнее, и поэтому совесть у них спокойна, более того, они горды тем, что достойно выполнили свой долг.
Кто бы что ни говорил, а мир устроен отлично.
Оратор продолжает разглагольствовать своим тоненьким голоском, переходящим в фальцет:
— Да, опечаленные сограждане, настали дни великого горя. После стольких славных побед, удививших мир, нас заставляют вновь вернуться к старым границам. Люле-Бургас, Одрин, Чаталджа — эти, говоря словами народного поэта, "величественные даты", неужто останутся они лишь пустыми звуками? При одной мысли об этом кровь стынет в жилах… Наши герои, дорогие сыны народа, достойно исполнили свой долг…
Чувствую, как у меня по спине забегали мурашки, а к горлу подступил комок. Обращаюсь к незнакомому мне соседу:
— Что он мелет, эта дурья башка?..
Сосед поворачивает ко мне голову — сухую чиновничью голову с очками на носу — и в изумлении смотрит на меня:
— Ты… о ком это говоришь?
— Он не имеет права распространяться о долге…
— Почему? Нет, вы скажите — солдат, а что себе позволяет!..
Он произносит это громко, все вокруг в недоумении оборачиваются в мою сторону.
Я пячусь на несколько шагов назад, потом отхожу к колокольне. Здесь свободнее, и я могу присесть на камень.
Обстановка
Я вот-вот расплачусь, нервы мои не выдерживают. Такая женская чувствительность приводит меня в отчаяние — хочется быть твердым…
— Болваны! Болваны! Болваны!
Мой голос теряется в общем шуме; я замахиваюсь тростью и бью себя по голове — это уже серьезные, мужские удары:
— Идиот! Идиот! Идиот!
Окружающие смотрят на меня с любопытством и смеются. Городовой толкает меня в плечо:
— Слушай, парень, не собирай зря народ. Ступай своей дорогой.
Я прихожу в себя.
— Правильно, господин городовой, самое для меня лучшее — идти своей дорогой. Под силу ли одиночке переделать мир…
Он подхватывает меня под мышки и выводит из толпы.
Нет, я, несомненно, болен. Утомлен до изнеможения, а мне еще предстоит пешком тащиться до вокзала: нет денег на трамвай.
Кто-то кладет мне руку на плечо.
Изумленный, оборачиваюсь.
— А!
Антон. Тот самый, что "расквитался с войной". Оборванный, заросший, он идет неторопливым, но крупным шагом, увлекая меня за собой.
— Куда путь держишь?
— Известно куда — к себе в село.
— А не боишься?
— Кого?
— Властей.
— Ха-ха-ха! Да ты ослеп, что ли?
— Почему…
— Не читал, что амнистию объявили?
— Вот оно что… Тогда другое дело.
— И все же я заставил этих господ поволноваться.
— А те, твои ребята, смирились все-таки.
— Знаю. Я ведь с ними в одном поезде ехал.
— Да ну? Браво.
— Браво не браво, а так и есть. Сколько горя хватил я за эти десять месяцев — одному только мне известно. Неужто я им это прощу?!
Он угрожающе потряс кулаком и сокрушенно добавил:
— Большой город эта София… Все сюда стекается, все, что из народа выкачивают. Жаль.
— Чего жаль?
— Тут пожить — это я понимаю, тысяча удовольствий и на войну не ходить.
— Ба…
— Не ба, не ба-ба, а дело ясное. Тут, конечно, тоже воюют, ничего не скажешь, но только… с казной государственной. Я здесь со вчерашнего вечера, уж успели меня арестовать. Но я отвертелся. Ты куда, на вокзал?
— Да, только мне не поспеть за тобой.
— А я тороплюсь, братец. Нужно заскочить в село. Попрошу машиниста притормозить и спрыгну. Вот удивятся дома-то… может, и испугаются. Нет больше войны, кончилась.