Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
Мама прочла письмо и раз, и другой.
Обрадовался и я. Ведь я так люблю дядю Вангела, дедушку Продана, и вот они дали о себе знать как из другого мира. Передо мной их лица, я как будто слышу их слова, вижу отчаяние дедушки Продана, ограбленного разбойниками-турками.
Вот ведь паши, здешние турки, почему они такие мирные, кроткие, добродушные? А те, тамошние, — свирепые, безжалостные, вороватые?
Отец тоже прочел письмо, рассердился из-за дедушки Продана.
Растленная разбойничья страна… Говорил ему, чтоб переселялся сюда, в Болгарию.
Владко вертелся у нас в ногах, ковылял и все старался рассказать какую-то историю, но, очевидно, у него не хватало слов, и он только повторял:
— Волоби… волоби…
А дело было так. В одной из комнат крестный дядя Марин хранил неочищенный рис. Когда мы с Владко вошли в нее, там были сотни воробьев, залетевших туда через приоткрытое окно. Они ожесточенно клевали рис. Разом вспорхнув, они начали биться в окна, в стены, падать на пол… Об этих воробьях пытался рассказать Владко:
— Лазлетелись, лазлетелись…
Это было в самое тяжелое время, когда воробьи стаями перелетали с дерева на дерево, а кругом все дремало под белым покровом зимы… Ветер свистел, пронизывая их мягкое оперение, и они дрожали, съежившись на голых ветках.
Однажды вечером воробьи подняли гвалт, словно были чем-то встревожены и озадачены. Ледяной ветер исчез куда-то, и вместо него подул мягкий и теплый. Раскудахтались куры, оживленно зашумели деревья.
— Пахнет весной, — сказал отец.
Ночью меня разбудил странный шум. Снаружи шелестел тихий ветер, словно что-то тайком нашептывая. Ночь была ясная, виднелись голые ветви деревьев, а позади них, между разорванными облаками, мчался ущербный месяц. Куда он спешил? Шум деревьев в саду напоминал шум далекого буйного паводка.
Я вышел на террасу. Холодные ночи миновали, воздух был теплый и мягкий, как бархат. Меня охватило какое-то странное волнение, тревога, смутное желание чего-то неизвестного, невиданного, далекого.
Доносятся какие-то странные ночные голоса, шипение, бормотание. Совсем не слышно собачьего лая. Словно все деревенские псы замолчали в ожидании чего-то важного, торжественного.
Ветер нежно, по-матерински, ласкал мое лицо. Это был южный ветер, это была его песня. В этой песне как будто объединились голоса сотен щеглов, дроздов, воробьев, соловьев, жаворонков. Сквозь них прорывалось мычание коров, конское ржание, бульканье прозрачных вод.
Я возвратился в комнату, но долго не мог заснуть.
Мать тоже проснулась и заметалась от окна к окну. Да, и она испытывала какое-то волнение.
На следующий день мир был неузнаваем. В небе мчались, как жеребята, веселые жизнерадостные облака. Они спешили на запад, к Родопским лесам. Снег в саду растаял, земля уже высохла.
Южный ветер не прекращался несколько дней, воспоминание о тяжелой зиме исчезло и забылось. На миндальных деревьях, растущих вдоль стены, набухли почки. Иерусалимская ива блестела своими серебристыми барашками. Они еще не раскрылись, но уже обещали подарить опьяняющий аромат. Весна
Люди занялись сельскохозяйственными работами — на нивах, рисовых полях, виноградниках и бахчах. Белые рубашки мужчин и красные косынки женщин мешались с зеленью полей и синевой неба, щедро залитые солнечным светом.
Но словно кто-то завидовал человеческой радости. То в одном, то в другом соседнем доме кто-нибудь заболевал. Подыхала корова или вол, и люди жалели их так же, как человека.
Наш сосед, старик Мирза, который в самую лютую зимнюю пору привез нам воз дров, теперь радовался зелени сада, солнцу, ласточкам.
— Мирза, огромную помощь ты оказал моей жене и детям! — благодарил отец.
Мирза сдвинул чалму на затылок и ответил просто:
— Ну как же, Ибогдан-эфенди, разве я мог оставить тебя без дров в такое время?
Старик Мирза рисковал в лютую зиму своим здоровьем, но ведь он дал отцу слово!
Однажды — в обеденный час — он вошел к нам во двор и начал искать глазами отца.
— Селям алейкум, учитель-эфенди, — испуганно про молвил он.
— Алейкум селям, Мирза, — ответил отец. — В чём дело?
В этот миг во дворе Мирзы раздался женский вой. Это был голос его снохи.
Отец поставил маленького Владко на землю и спросил в недоумении:
— Что случилось, Мирза-эфенди?
Они разговаривали по-турецки, а тем временем плач в соседнем дворе все нарастал, как растет огонь, если в него подбросить сухие ветки, — высоко, неудержимо.
Сборщик налогов. Пришел сборщик налогов и описал двух волов и всю домашнюю рухлядь — ведра, одеяла, квашни, одежду… "Что же делать?" — недоумевал отец, глядя куда-то в одну точку за деревьями.
— Пойдем посмотрим, — сказал он и двинулся к воротам, ведущим в соседний двор.
Пошел и я за ним. Разве можно что-нибудь пропустить?
Там, во дворе, расхаживал сельский сторож Рустем. Направо, под навесом, жевали свою жвачку два вола. Старуха Мирзы и сноха его Чечек, убитые горем предстоящей разлуки со своими смиренными помощниками, стояли и плакали. Из дома вышел высокий худощавый мужчина в очках. Увидев моего отца, он на миг смутился и сказал несколько фамильярно:
— Плохая наша служба, учитель! Только одни проклятия слышим от людей.
Отец разговорился с ним, просмотрел какие-то бумаги. Кредитор был турок из города, Рамадан-оглу, депутат, близкий приятель Стамболова. Мирза должен попросить его, чтобы он удовлетворился только частью долга. А он, сборщик налогов, задержится здесь на несколько дней… Подождет…
Отец засмеялся и сказал шутливо:
— Скольких же еще бедняков ты разоришь…
Тот беспомощно развел руками и повторил как-то виновато:
— Что поделаешь… Плохая наша служба, учитель!
Обе женщины под навесом сразу перестали плакать.