Серебряные орлы
Шрифт:
Аарон с болью подумал, как сваленное бурей тоненькое, стройное деревцо может, падая, повредить мощный ствол.
Феодора Стефания сделала еще несколько шагов. Подошла к двери, в которой виднелась фигура Тимофея.
— А ты, граф Тускуланский? — спросила она странно изменившимся, неожиданно низким, вибрирующим голосом. — Твое место тоже в Риме.
Он ответил ей полным неописуемого презрения взглядом.
Она даже вздрогнула и побледнела.
— Ты не хочешь быть подле патриция?
— Я буду подле патриция. Именно к нему я и отправлюсь. И вернусь с пим.
Воцарилась тишина. Не черные и зеленые — а две пары зеленых глаз скрестились. Но только об одних глазах подумал про себя Аарон, что они холодные, зеленые.
— Больше ничего мне не скажешь? — Голос Феодоры Стефании прозвучал
Аарону показалось на миг, что по лицу Тимофея пробежала тень волнения, которое он так часто на этом лице замечал в прошлые годы. Но нет, ему показалось.
Ничего, кроме спокойного, холодного презрения не слышалось в голосе Тимофея, когда, кривя рот и обнажив щербину в зубах, ответил Феодоре Стефании, что, конечно, скажет ей кое-что, но только когда вернется.
И, произнеся это, направился к воротам замка.
Аарон кинулся за ним.
— Куда ты? — воскликнул он удивленно, схватив его за руку.
— Я ведь сказал. В Польшу, к славянам.
11
Четыре месяца странствовал Тимофей, прежде чем добрался до Польши. Аарон, прежде чем осесть в Тынецком монастыре, скитался одиннадцать лет. Удивительные это были скитания! Зигзагами вели они дитя Ирландии через Прованс, Бургундию, обе Лотарингии, королевскую Францию, Аквитанию, Каталонское графство и превосходящую их чудесами Андалузию, находящуюся под властью Полумесяца. Путешествие свое Аарон начал спустя два месяца после смерти Оттона: Сильвестр Второй поручил ему творить милосердные дела за границами христианского мира. В далекой, неверной Кордове посланник папы должен был выкупить евнухов христианского происхождения. Покидая Рим, Аарон предполагал, что вернется спустя неполный год — но так никогда и не вернулся.
Страхом наполнилась его мысль о трудностях и опасностях необычного путешествия. Какое-то время он даже пытался противиться воле папы, умолял, отчаивался, плакал. Напрасно. На сей раз Сильвестр Второй был бесчувствен, строг, неумолим. Не дал убедить себя уверениями, что выбор его неудачен, что хорошо известная ему неумелость Аарона помешает справиться со столь опасным поручением.
— Ты не один поедешь, — брюзгливо ответил Сильвестр Второй. — Я вовсе не требую от тебя ловкости, ловкачами будут другие. А ехать с ними, руководить ими должен тот, кому я безоговорочно доверяю, кто умеет говорить и читать по-гречески. — После чего уже мягче добавил: кому много дано, с того много и спрашивается, неужели Аарон не помнит, что именно так сказал спаситель? — Тяжким и опасным путешествием должен ты, сын мой, платить за право принадлежать к благородной общине, черпающей свою мощь из мудрости церкви.
— Неужели я еще не заплатил бесчисленными отказами? — с горечью ответил молодой монах.
Ответом своим он не разгневал папу. Наоборот, впервые после смерти Оттона заискрилась в карих глазах улыбка, добрая улыбка, полная истинно отцовской сердечности.
— Мы с тобой столько говорили, сын мой, о мудрости, которая является источником силы церкви. Но никогда еще не размышляли о том, чему, собственно, должна служить эта чудесная сила. В библиотеках Кордовы, куда тебе советую заглянуть, много есть греческих книг, посвященных истории языческих империй, Египта и Вавилона. Мне пересказывали содержание этих книг: много там есть любопытного, а любопытнее всего сведения, что в этих империях тоже были блистательные объединения жрецов, владеющих великой мощью, почерпнутой в мудрости. И я не раз задумывался, не будут ли в день последнего страшного суда эти египетские и вавилонские мудрецы взывать, указывая на наше единение, Петрову церковь: почему же ты, господи, их поставил одесную, а нас ошую? Ведь мы же одинаковы! И я размышлял, неужели наше превосходство над ними только в том, что мы появились на свет после жертвенного распятия, а они задолго до сошествия спасителя превратились в прах? И я пришел к тому, что это не единственная разница: по этим греческим книгам жрецы Египта и Вавилона черпали силу из мудрости для того, чтобы она служила
Аарон навзрыд плакал, прощаясь с папой. У Сильвестра Второго тоже слезы стояли в глазах.
— Столица Петрова с тоской и нетерпением будет ждать твоего возвращения, сын мой, — сказал он дрожащим, срывающимся голосом. — К твоему возвращению я приготовлю богатые дары для мудрости твоей. Только бы ты не усомнился в силе своей общины, Петровой церкви. Пусть тебя не удручает унижение, которое переносит ныне столица Петрова от скопища недалеких людей, чья темнота переняла после Оттона правление над правящим всем миром Римом. Источник силы Петровой не пересыхает. И вот вновь пополнила его предвечная мудрость приливом свежей струи. Я говорю об Иоанне Феофилакте, сын мой.
Иоанн Феофилакт пришел к папе ночью.
— Как Никодим к сыну божьему, — прошептал Сильвестр Второй Аарону.
Но оказалось, что вовсе не как Никодим.
Произошло это спустя неполный месяц после смерти Оттона. Папа играл на органе, когда ему доложили о неожиданном госте. Он удивился. С тех пор как вернулся в Рим, никто его не навещал. Никто не стремился отдать почести и заверить в своем расположении учителя придурковатого сакса Оттона, память которого римляне бесчестили почти с молитвенным жаром. Папский дворец в Латеране стал, по сути дела, тюрьмой, которую новые властители Рима позволяли Сильвестру покидать лишь для свершения богослужений. Кое-кто из них даже подумывал порой, как бы облегчить учителю уход вслед за учеником, но в конце концов было решено терпеливо выждать, пока выручит преклонный возраст Сильвестра Второго. Правда, когда в Риме разражались споры относительно вопросов веры, то призывали пану, дабы тот вынес окончательное решение, — наблюдающий за этими спорами юный сын Феодоры Стефании строго следил, чтобы Сильвестр Второй не разговаривал ни о чем, как только о вопросах чистоты веры и соответствии обрядов с канонами. Даже аббаты и приоры монастырей, принадлежащих или тяготеющих к клюнийцам, почти не встречались с папой, кроме часов богослужений. И чужеземных пришельцев допускали к нему новые властители Рима неохотно, с большими предосторожностями. Окружили папский двор своими людьми. Расспрашивали, о чем говорят за папским столом. Если бы могли, то непременно записывали бы папские сны. И все же не смогли воспрепятствовать Иоанну Феофилакту припасть к ногам папы.
Дядя Тимофея заявил Сильвестру Второму, что он жаждет посвятить себя служению святому Петру. Сказал, что уже стар, чтобы тешиться радостями того свинского загона, в который преобразился владычный город после смерти Оттона. Для него Рим — это могучее вселенское единение разноязычных народов, об этом единении мечтал Оттон — веками мечтает об этом и церковь. Оттон был и расточился, по Петр расточиться не может: Иоанн Феофилакт был вереи Оттону — он хочет быть верен святому Петру.
— Достойный сенатор, — с грустью и горечью сказал Сильвестр Второй, — святой Петр ныне ничего не может предложить тем, кто ему верен, кроме совместной униженности.
— Я предпочитаю быть с униженной мудростью, чем с торжествующей глупостью, — спокойно ответил Иоанн Феофилакт.
Сильвестр Второй молча поцеловал его в лоб, в щеку, в губы.
— Когда он проникнет в тайны святой науки об истинах веры, я сделаю его епископом, — сказал он назавтра Аарону.