Серебряные орлы
Шрифт:
— Раньше было еще больше, — сказал араб, — но у казначеев халифа были трудности, и они много книг продали: судья Ибн Фотанс купил большую часть, но и он погряз в долгах и вынужден был продать библиотеку — получил за нее сорок тысяч динаров. Ты представляешь, юноша, сколько это будет, сорок тысяч динаров? Какое войско можно собрать на такие деньги? И сколько времени вести войну?
Аарон спросил, много ли в библиотеке халифов есть латинских книг?
Ибн аль-Фаради презрительно надул красивые узкие губы. Есть, конечно, по мало, и жалеть особенно не приходится, потому что латынь — это язык варваров, и истинная мудрость никогда на этом
Аарон даже руками всплеснул. Ибн аль-Фаради показался ему вдруг не только святотатцем, но и неучем. Он, Аарон, хорошо знает, что именно латынь, только латынь способна точно выразить словами любую мысль, даже самую сложную, самую тонкую. Ведь говорил же ему Сильвестр Второй, что если бы Аарон и Оттон не владели так превосходно латинским языком, то было бы просто невозможно проникнуть в самые тайные уголки Оттоновой души, как было тогда, когда Аарон исповедовал императора! И разве удивительная способность Сильвестра Второго — способность выражать ясными словами такие мысли, которые никто, кроме него во всем христианском мире не смог бы выразить — разве она не из того вытекает, что он проник во все тайники латинского языка в тысячу раз лучше, чем Аарон и Оттон?
Он поделился своей мыслью с Ибн аль-Фаради. Араб удалился и спустя минуту вернулся с небольшим, скромно переплетенным томиком.
— Вот «Этика» Аристотеля — прочитай с полстраницы и переведи на латынь.
Греческий текст не показался Аарону трудным: он точно понял содержание прочитанного периода. Но как только начал мысленно переводить, то и дело ему не хватало слов или даже целых оборотов. Но он уперся, сказал, что сядет и напишет. Ему дали не табличку и не пергамент, а тоненький беленький колышущийся листочек. С час состязался он с Аристотелем, но так и не одолел. Искренне признался:
— Не могу. — И добавил, хотя при чтении отлично понял весь текст: — Видимо, не очень хорошо знаю греческий.
— Нет, не потому, — ответил Ибн аль-Фаради, — это не ты не можешь, а латынь не может. А теперь смотри.
И бегло перевел весь период на арабский.
«Я ведь даже не могу проверить, не обманывает ли, — подумал Аарон, — но вроде не обманывает».
Он устыдился и огорчился. Не за себя — за мир, из которого прибыл. Ему вдруг показалось, что он во вражеском лагере, перед вождями которого обязан защищать честь тех, кто его прислал. Он чувствовал себя доверенным посланцем Туллия Цицерона и Ливия, Горация и Вергилия, Коммодиана и Проперция, Иеронима и Августина, Боэция и Сальвиана.
— Нет, — сказал он про себя с глухим упрямством, — ошибается араб. Это не они не могут, а я. Святейший отец Сильвестр наверняка перевел бы точно и гладко.
То и дело обращался он мысленно к Герберту-Сильвестру. Старался представить его молодым монахом, сосредоточенно вникающим в арабский язык здешних мудрецов. Задумывался в тревоге, могут ли неверные должным образом оцепить, кого им довелось принимать здесь в качестве слушателя. С еще большей тревогой вынужден был смириться с очень неприятной мыслью, что среди арабских ученых имелось много таких, которые были равны Герберту в познаниях и даже превосходили его. И вновь стыдился и огорчался — снова за тот мир, откуда прибыл. Получалось, что человек, который во всем латинском христианском мире вызывал такое восхищение своей ученостью, что его даже считали волшебником, здесь
Не одну ночь Аарон проплакал, что вот о стольких бы вещах мог поговорить со своим учителем, будь тот жив. А больше всего удручало его, что уже никогда не сможет узнать, что думал Герберт-Сильвестр о том, будто всех ученых, несмотря на разное вероисповедание, должны связывать тайные узы братства. Не знал, что он должен ответить Ибн аль-Фаради. Зато знал, что долгие годы сомнение будет терзать его душу, стоит ему вспомнить посещение с Ибн аль-Фаради библиотеки халифов. Долгие годы будет мысленно вспоминать две великолепно переплетенные книги: греческую и арабскую. Показывая их, Ибн аль-Фаради сказал:
— Вот памятники бессмертного братства, которое связывает ученых поверх голов невежд, ненавидящих все чужое. Книги эти «Фармакопия» Диоскора. Греческий владыка прислал ее некогда в дар халифу Абд ар-Рахману Третьему. Видишь, вот греческий текст, а рядом арабский — все это сделано братскими усилиями трех ученых: араба Ибн Джул-джула, еврея Ибн Шапрути и христианского ученого монаха Николая.
— А разве ваша вера не запрещает вам братства с иноверцами? — дрожащим голосом спросил Аарон.
Ибн аль-Фаради наморщил лоб и нос.
— Опять ты о вере. Ну конечно, наши жрецы проклинают все сношения с неверными и часто преследуют тех, кто думает иначе, нежели они. Но разве это может отпугнуть мудреца от тайного братания с другим мудрецом?
Аарона удивила неприязнь, с которой Ибн аль-Фаради говорит о жрецах своей веры. Да и не только он: каждый арабский ученый, с которым он близко сходился, презрительным шепотом называл жрецов врагами учености и мудрости. Как это не похоже на мир, откуда прибыл Аарон: ведь там носителями учености и мудрости были именно жрецы, именно священнослужители.
«Видимо, — подумал он, — предвечная мудрость отказывает в своей милости священнослужителям ложной веры».
Вспоминая слова Герберта-Сильвестра о церкви как общине, черпающей свою силу в мудрости, Аарон сокрушался, что столько мудрецов находится вне этой общины, более того, ведь их же всех ждет вечная мука. И нередко, ложась спать, он наслаждался мечтами, что вот ему удастся, именно ему, обратить стольких арабских ученых в Христову веру. Будь жив Сильвестр Второй, он бы наверняка сделал десятки этих новообращенных епископами и аббатами — и как бы тогда стала процветать ученость в христианском мире! Вот когда бы окрепла мощь церкви, питаемая мудростью!
И он даже пытался осуществить свои мечты. Заводил разговор со своими арабскими друзьями о Христе. Чаще всего с Ибн аль-Фаради. Потом обычно жалел об этих разговорах, упрекал себя за то, что давал повод к кощунству.
Ибн-аль Фаради вовсе не оскорблял распятого, наоборот, никогда не произносил имени Иисуса иначе как с добавлением слов «великий пророк бога», но Аарона наполняли ужасом и отчаянием многочасовые доказательства араба, что в рождение от девы и воскресение из мертвых не может верить ни один просвещенный ум.