Серебряные орлы

Парницкий Теодор

— Меня зовут Кхайран, — сказал пришелец.

Аарон вздрогнул.

Ему хорошо было известно имя предводителя наемных дружин, который вот уже десятилетия сеял ужас среди христианских врагов халифата, последние несколько лет был пугалом для самих же арабов, которым служил. Ведь как раз накануне христианский пресвитер рассказал Аарону, что воины Кхайрана совсем недавно убили знатного вельможу Вадхиба. А как-то Аарон слышал жуткий рассказ о жестоком убийстве, имевшем место два года назад, об убийстве халифа Мохаммеда аль-Махди, того самого, который приказал в свое время распять обезглавленное тело Абд ар-Рахма-на Санчола. И вот именно Кхайран, тот самый Кхайран вот этой самой рукой, которая касается теперь приветственно лба и рта, может быть, вот этим самым кривым мечом, заткнутым за цветной пояс, лично убивал халифа Махди вместе с другим предводителем

наемников, Анбаром. «Что же нужно от меня этому кровавому, жестокому убийце?» — с замиранием сердца спрашивал себя Аарон, не в силах оторвать тревожный взгляд от необычного пурпура бороды, над которой толстые, вовсе не арабские губы складывались в мягкую, почти дружелюбную улыбку.

Кхайран продолжал:

— Меня не всегда так звали. Но я забыл, как звала меня мать, когда мне торжественно подстригли в детстве волосы. Может, звала Мстивой, может, Собебор, может быть, Болеслав, а может, Владимир.

Говорил он по-гречески медленно, с явным усилием, то и дело вставляя арабские слова. Рассказал, что спустя несколько лет после того, как подстригли, его продали кому-то в Перемышль, потом кому-то еще в Киеве и еще кому-то в Херсоне. Много лет он греб веслом, прикованный к греческой галере, потом к египетской, потом на одном из кораблей какого-то купца из Мурсии. Был он сильный, проявил во время морского сражения отвагу и ловкость — и его продали как воина. Долго он воевал, преимущественно против христианских князей Кастилии; бывал бит палками десятников; потом сам стал бить — как десятник; потом стал сотником; потом командовал целым конным отрядом; потом пятью, десятью отрядами; а ныне предводительствует огромным, многотысячным войском.

— Визирь, да и сам халиф Хишам, пугливый человек, — это игрушка в наших с Анбаром руках.

Аарон неуверенным голосом спросил, что привело к нему столь знатного гостя. С минуту он полагал, что мухтасиб привел в исполнение свою угрозу: непрошеный пришелец из христианских земель будет силой выдворен за пределы халифата, а может быть, даже брошен в темницу. Единственно, что поражало Аарона, почему именно столь высокопоставленному военачальнику поручено дело, которое больше пристало начальнику местной городской стражи? Или, может быть, этот Кхайран столь ревностен в вере, которую чтит, что ему доставляет радость собственноручно убивать христиан?

Он ожидал изгнания, тюрьмы, избиения, пыток, даже смерти. Но никак не того, о чем Кхайран спросил его вежливо, кротко, почти с мольбой:

— А ты мог бы вывести меня за пределы халифата вместе с невольниками, которых выкупаешь? Может быть, вскорости мне понадобится твоя помощь. Я щедро заплачу.

Аарон не верил своим ушам. Неужели Кхайран шутит? Издевается над угодным господу делом, которое привело христианского священника из таких далеких стран в Кордову? Может, хитро испытует его: получив согласие, обвинит Аарона перед мухтасибом в обмане, в желании разбогатеть под видом вывоза выкупленных невольников?

— Мне трудно поверить, чтобы в моей помощи нуждался такой могущественный военачальник, который сейчас сказал, что сам халиф игрушка в его руках, — сказал Аарон, пытаясь выдавить улыбку.

Кхайран тоже улыбнулся.

— Поговорим, как пристало мужчинам рассудительным и многоопытным, — сказал он с холодным спокойствием. — Действительно, сейчас я могущественный военачальник, а халиф, владыка правоверных, игрушка в моих руках. Но что будет завтра? Через неделю? Через месяц? Аллах это знает, но в моих жилах течет кровь не его почитателей, и я не хочу, не могу ждать безвольно, пока случится то, о чем Аллах знает, что оно должно случиться. Я хочу ему помочь. Ты наверняка знаешь, что два больших наемных войска вот уже несколько веков служат владыкам правоверных: мы, которых зовут славянами не совсем справедливо, потому что в нашей дружине есть и франки, и печенеги, и норманны, и другая дружина, столь же сильная, — берберы. Вот уже целый век не ладят между собой эти дружины, а несколько лет назад между ними началась открытая борьба. Еще неделю тому назад один Аллах знал, чем кончится эта борьба, — но ныне я уже знаю столько же, сколько Аллах, и во сто раз больше, чем все мои товарищи, даже больше, чем Анбар и Ибн аби-Вада. Мы разбиты, через месяц-два берберы войдут в Кордову — и столь страшные вещи будут здесь твориться, что деяния воинов Иисуса Навина в хананейских городах окажутся детской забавой. Я никогда не боялся смерти, но я не хочу, чтобы Хаббус, или Хобаса, или ка-кой-нибудь другой вождь берберов наслаждался видом моей головы, надетой на

копье… Мир широк, в нем много королей и князей, нуждающихся в мужественном и умном военачальнике. Я служил халифам, послужу кому-нибудь другому. Есть, говорят, какой-то Болеслав, могущественный князь. Славянин, как и я. Я отыщу его, предложу ему свои услуги. Говорят, он бьется с франками: невыгодная это война — какую добычу можно захватить у франков? Голодранцы! Немного коров и свиней, оружие у них плохое, живут в курных деревянных хижинах, которые кичливо зовут рыцарскими замками! Да мне бы только попасть к Болеславу, я такую ему дружину сколочу, что мы сможем на богатый Волин пойти, на далекий Новгород, который еще богаче Волина, а то и на сам Киев, самый богатый из всех: вот уж где добычи будет! Только ты мне помоги, христианский жрец, чтобы я с тобой вовремя из халифата убрался. А торопиться надо — самое время! Послушай моего совета, не мешкай!

Аарона уже не удивило знание событий, о которых говорил вождь наемников, описывая жизнь в богатых славянских городах: здесь, в Испании, подвластной Полумесяцу, пожалуй, о любом закоулке мира знают куда лучше, чем сами обитатели этого закоулка! Бурно и строго хотелось возразить Кхайрану, что Болеслав бьется с франками, а вернее, с саксами не ради добычи, а только за воплощение мечтаний Оттона, ради славы и мощи Римской империи. Но раздумал: не поймет Кхайран, что это значит — благородное наследие Оттоново! И посему лишь спокойно ответил, что попросит знакомых евреев, чтобы те вывели военачальника наемников за пределы халифата, а сам он уезжать не собирается: остается в стране, подвластной Полумесяцу, остается навсегда среди своих преследуемых братьев во Христе.

Кхайран назвал его безумцем. Останется среди братьев во Христе? Но ведь никто так не пострадает от победы берберов, как именно христиане! Страстно, горячо и невежественно почитают берберы Аллаха и пророка его, Магомета, упиваются любыми убийствами, но убийствами неверных больше всего! И хотя бы потому, что среди их противников, дружинников Кхайрана и Ан-бара, много есть христиан, скрытых и даже явных, — они не пощадят ни одного священника, ни одного христианского монаха. Так что пусть скорей убирается пришелец из страны франков — пусть поскорей убирается, пока есть время! А его, Кхайрана, возьмет с собой. С евреями в любом случае Кхайран не пойдет, не может пойти. Они давно ненавидят дружины, которые называют славянскими, что тут скрывать: люди Кхайрана и Анбара не раз и не два поживились на имуществе, здоровье и жизни евреев. Евреи поддерживают берберов — и, когда Кхайран очутится в их руках, они с радостью выдадут его Хаббусу.

— А у вас там, в стране франков, евреев убивают? — спросил он с неожиданной тревогой.

— Епископы и аббаты защищают евреев, но не всегда получается: часто их убивает городская чернь, особенно когда случается чума или засуха, — со вздохом ответил Аарон.

— Тогда ты обязательно должен взять меня с собой. Ты должен объяснить франкам, кто я такой, защитить меня. Ведь если я один отправлюсь к франкам, они могут меня убить, решив, что я еврей. А как я еще смогу убедить ваших, что все иначе. Ведь раз я принимал веру Магомета, то и отметил себя знаком союза Авраама с богом, нестираемым знаком…

Кхайран умолк. Сжался и содрогнулся.

— Самое глупое, самое поганое дело быть убитым по ошибке, — добавил он срывающимся голосом.

Аарон сочувственно, но решительно повторил, что хотя он очень хотел бы помочь побратиму Болеслава, по, к сожалению, не может, так как остается здесь. Остается с братьями по вере, хотя ему и грозят муки и смерть от рук берберов.

Но когда Кхайран ушел понурясь, Аарон уже не был уверен, что останется.

Не остался. Покинул Кордову в страшный день убийств, так точно предсказанный, так пророчески описанный Кхайраном.

И Аарон погиб бы, как погибли тысячи, как погиб Абдаллах Ибн аль-Фаради. Аарона спасли евреи. Кхайран не ошибся. Евреи действительно держали сторону берберов. И берберы в благодарность не убивали их, только грабили. Два еврея нашли Аарона в доме Ибп аль-Фаради, вывели его под нечеловеческие крики насилуемых и убиваемых жен ученого араба, провели между грудами трупов — каждому встречному берберу объясняли с многозначительной улыбкой, что ведут немого, племянника самого Ибн Нагрелли, великого мудреца во Израиле, улыбку подкрепляли горстью изумрудов или золотым динаром. Когда благополучно переплыли Гвадалквивир и укрылись в апельсиновой роще, Аарон принялся с жаром, многословно благодарить их за спасение. Старший прервал его, спокойно, холодно, почти сухо: