Серебряный город мечты
Шрифт:
На барной стойке, на которую Алехандро меня послушно подсаживает. Он смотрит чёрными демоническими глазами, не убирает руки с моей талии, стоит близко, и головой, широко улыбаясь, я качаю.
Отталкиваю.
Чтобы ногу на ногу, поставив руки на стойку и поведя плечами, закинуть, показать их и любимые ботильоны на высокой платформе и ещё более высоком каблуке, которые в Праге — по крайней мере, родной его исторической части — никто не носит.
Но мне нравится.
И, упираясь ладонями в гладкую поверхность столешницы,
Пожирает глазами в рядах первых Алехандро.
Хмурится недовольно Любош.
А я, держась одной рукой за холодную сталь, назад медленно прогибаюсь. Выпрямляюсь и разворачиваюсь.
Двигаюсь, забывая обо всём.
Обо всех.
Гремит музыка.
Стучит в ушах голосом Бейонсе, вытесняет из головы все-все чёртовы мысли, и ворчание моего лучшего друга детства и юности она забирает. Разбивается в битах его ревность на комплементы ювелирного принца и будто случайные прикосновения, от которых отшатнуться неизменно тянуло.
Это… противно.
Почти болезненно, словно по обожженной коже.
Впрочем, обожженной.
Димом.
Он опалил и глазами, и губами.
Руками.
До сих пор, чёрт побери, не заживает. Не отпускает, чтоб насовсем, чтоб с кем-то другим с чистого листа, не вспоминая и не сравнивая, чтоб со счастливым концом.
— Вета!
Я кручусь, чувствуя рассыпающиеся по спине волосы, вокруг себя. Грохочет, вторя музыке, сердце, которое за долгие месяцы тяжёлым камнем впервые не кажется. Отпускается с каждым шагом и движением боль, что завтра, я знаю, вернется.
Но… то будет завтра, а сейчас я танцую.
Падаю.
— Квета!
Теряется равновесие, покачивается, когда за его глаза я взглядом цепляюсь, вижу. Я оступаюсь, делая шаг в пустоту, лечу в руки… Дима, что, чуть пошатнувшись, ловит, прижимает к себе под удары очередного припева.
А я съезжаю по его телу внизу.
Дышу тяжело.
— Пусти.
Я же стою, сама.
Не надо меня больше держать, не упаду, но… не отпускает, смотрит в глаза. И уже в его глазах бушует тёмный шторм, холодная ярость, в которой он цедит зло:
— Север…
— Уйди.
— Нет, — он отрезает хлёстко, а его руки становятся стальными, тисками, не вырваться. — Нам надо поговорить.
Не надо.
Не сегодня, когда я почти забылась, спаслась.
— Нет, — я повторяю за ним.
Пытаюсь отступить, выпутаться из железной хватки, оказаться подальше от запаха парфюма и такого ощутимого тепла, от него самого. Я царапаю ногтями по его ладоням, сильным пальцам, что к моей коже прилипают намертво.
Не оторвать.
— Я тебя не отпущу, Север, — Дим говорит твердо.
И… верится.
До вспыхивающей злости верится.
— Правда? — мои губы кривятся сами, получается ядовито, и рукой
— А ты всегда сбегала.
Дим прищуривается.
А Алехандро, оказываясь внезапно около нас, вмешивается, вклинивается, оттирая меня от Дима плечом:
— Ты же слышал, что она просила тебя отпустить и уйти. Будь мужчиной, уважай выбор девушки, Дима, — ювелирный принц улыбается, касается моего локтя, а я, смахивая его конечность, плечом повожу. — Квета останется с нами, со мной.
— Руки от неё убрал.
Дим… приказывает.
Ждёт почти секунду, а после бьёт.
Заезжает без замаха ему по физиономии, и нос, запрокидывая голову, Алехандро зажимает, делает пару неровных шагов назад. Кажется, ругается, матерится на испанском, но я смотрю не на него.
— Ты… ты с ума сошёл…
— Сошёл, — он, приближаясь неуловимо, соглашается легко, перекидывает меня через плечо, одёргивает заботливо подол платья, что задирается совсем неприлично. — Окончательно и бесповоротно сошёл.
— Дим! Поставь меня, слышишь? Немедленно! — я воплю.
И требую.
Молочу ногами в воздухе, и их он придерживает.
Пробирается на выход.
— Ты пещерный человек, Вахницкий! Неандерталец! — я колочу от бессилия по его спине, упираюсь в неё руками, чтобы выгнуться.
Вырваться.
— Я тебя ненавижу! Ты не смеешь со мной вот так, пусти! Отпусти меня сейчас же! Дикарь и варвар!
— Я же сказал, что не пущу, — он, встряхивая меня, заявляет хладнокровно.
Ледяным тоном, за которым гнев ощущается физически.
Морозит.
Вот только не меня, не сейчас.
— Ты… ты питекантроп! — я, вспоминая такие интересные лекции о первобытном обществе, ругаюсь с воображением, брыкаюсь остервенело. — Я не буду с тобой разговаривать! О чём нам с тобой говорить?!
Последнее вырывается отчаяньем.
Яростью.
Когда он, что-то бросая сунувшейся к нам охране, выносит меня из клуба, заворачивает в безлюдный проулок, ставит на землю.
Отступает.
— Мы же никогда не говорим! Мы же делаем вид, что между нами ничего, правда? Или что, на этот раз отрепетируем, как тебе вежливо спросить про мои дела в следующую встречу где-нибудь через полгода?
Я, прыгая на одной ноге, стаскиваю ботильон, швыряю в него.
Не попадаю, а потому второй следом отправляю. И расстояние между нами теперь сокращаю я, приближаюсь, чтобы в грудь его толкнуть, пихнуть ещё и ещё, ударить безрезультатно, потому что он не двигается.
И с тем же успехом я могла бы долбиться об Китайскую стену.
— Кто я для тебя, Вахницкий?
Я… я шиплю.
Выдыхаю ядовитым вопросом в его губы, когда мои руки в одной его вдруг оказываются, а меня врезают, притягивают одним рывком к себе. И вторая его рука на мою шею кладется, поднимается к затылку, не давая отстраниться.