Серебряный город мечты
Шрифт:
Прокаленным солнцем.
И запахом настоящей, майской, весны.
А ещё сирени, что зацвела только-только во внутреннем дворе дома. Мы сидели там вчера до темноты и после, говорили обо всем и ни о чем.
И пять лепестков, перебирая и считая соцветия склонившейся к самой скамейке ветки, я нашла, загадала желание…
— Только не говори, что эта псина опять с нами, — это застывшее во времени утро ворчит сонным и хриплым голосом Димыча.
Он трётся колючим подбородком о моё плечо.
А
— Не буду…
Это лукавое утро щекочет пятки. Они же утопают в густой и жесткой шерсти Айта, и я чувствую, как вздымается теплый бок вредного собакена, что во сне дышит размеренно, сопит и порыкивает. Он перебирает, поддергивает время от времени лапами. И без толку, абсолютно бесполезно в тысячный раз запрещать ему спать на кровати.
Не помогают грозные внушения Дима.
И его же разъяснительные беседы.
Пусть он и выговаривает с забавной серьезностью и завидным постоянством, где приличным собакам спать положено и можно. Приличная же собака, плюхаясь на задницу, его внимательно слушает, смотрит самыми честными и преданными на свете глазами, но… Айтовых приличий хватает на пару часов.
А после он пробирается в спальню.
Открывает самостоятельно дверь, запрыгивает на кровать, чтобы на всю ширину растянуться, придавить наши ноги и, победно зевнув, уснуть.
— Давай подарим его Йиржи, — Дим, ведя костяшками пальцев по моей руке к плечу, предлагает коварным шёпотом. — Он как раз жаловался на одиночество.
— У него есть пани Гавелкова.
— И она сущее чудовище.
— Только по праздникам, — я возражаю порядка ради.
Просто так.
И потому что хочется, здесь и сейчас мне нравится возражать и не соглашаться с ним. В утро, которое день, так можно.
— Ты знаешь, что она обрядила всех участников турнира в настоящие доспехи. Где она их только взяла?
— В музее. Под покровом тёмной ночи.
— Ты смеешься, а я не удивлюсь, — Дим хмыкает выразительно.
И, пожалуй, я тоже не сильно удивлюсь.
Энтузиазм тётушки Йиржи поражает, иллюстрирует наглядно что такое «городская активистка». И почему по кустам от неё прячутся не только жители, но даже коты Кутна-Горы я теперь понимаю хорошо.
Пристроить к делу она может каждого.
— «Королевское посеребрение» — самый главный и важный праздник города, неразумная молодежь, — я, старательно подражая пани Магде, торжественно и назидательно её слова повторяю, — вы должны явиться.
И поучаствовать.
Там ведь и ярмарка, и турнир королевских рыцарей, и… ожившая история. Шествие короля и его свиты, яркие костюмы средневековья, громкие барабаны и трубы, звуки лютни и актеры на деревянных подмостках уличной сцены.
Они
Или трагедию.
— Она нас ждёт. И не простит, — Дим вздыхает.
Выводит невидимый, но сложный узор на моей коже.
От плеча до шеи.
К груди.
— И Йиржи просил, — мысль, что одна на двоих, я произношу вслух.
Пытаюсь выровнять дыхание, которое от его касаний сбивается.
И нижнюю губу приходится прикусить.
— Просил, — Дим, соглашаясь и приподнимаясь, кусается не больно, интересуется, нависая надо мной, с тоскливой надеждой. — Но может мы его бросим, а?
Может.
Или не может.
Или… или сложно.
Какое «Королевское посеребрение», средневековый бал и фейерверк, когда бабичка в больнице, убийца пана Герберта на свободе, а Йиржи…
Йиржи, позвонивший вчера вечером, выглядел измотанным и бледным, под стать названию собственного бара. И вздыхал владелец «Ада» несчастно, просил всё же подумать, приехать на гуляния.
Не оставлять его одного на растерзание Магдички.
— Мы его не бросим, — очевидное я признаю.
Пропускаю момент и только ойкаю, когда мир вдруг покачивается.
Переворачивается.
А я оказываюсь сверху, на ощутимо твердом теле, что напрягается ещё больше. Прорисовываются мышцы, когда я устраиваюсь удобнее, упираюсь в постель и коленями, и руками, чтобы к лицу Дима склониться, всё же договорить:
— Йиржи Варконьи нам нужен живым и психически здоровым, иначе кому в случае чего мы станем отдавать нашего собакена.
— Я понял, мы сегодня едем в Кутна-Гору и у нас исключительно шкурный интерес, — Дим, дёргая за выбившуюся прядь волос, отзывается со смешком.
— Именно, — я, догадываясь скорее по общему смыслу, чем понимая последние слова, хмурюсь, но соглашаюсь.
Не интересуюсь, что означает его русское выражение.
Я узнаю это потом, а сейчас… я упаду.
Пропаду в бездне тёмных глаз, от которых внутри каждый раз что-то рвётся, обрывается, будто в настоящую пропасть я лечу. И сердце ухает горячо, громко, оно заглушает все мысли, а потому сказать про лейтенанта Буриани я не успеваю.
Он будет недоволен.
Наш доблестный лейтенант не одобрит народные гуляния и Кутна-Гору, но… я не хочу сидеть в чётырех стенах и ждать чего-то, бояться «племянника», которому — как показывает практика — никакие двери и стены не преграда.
И мы будем осторожны.
— Значит, едем, — Дим заключает задумчиво.
Произносит много позже.
Когда голову на его грудь я пристраиваю, раскидываю руки, закидываю на его ноги свою. Ещё немного и переползу окончательно, потому что… моё. Мысль, смешная и какая-то жадная, вызывает улыбку.