Серебряный город мечты
Шрифт:
Денутся куда-то даже раньше, потому что выстрел звучит.
— Квета!!!
Догоняет.
Крик Алехандро.
Ещё один выстрел, что всё пространство заполняет, бьет со всей дури по ушам и голове, отчего перед глазами на миг темнеет. Покачивается вдруг мир, а я пошатываюсь, хватаюсь за стену у самой двери, до которой почти добежала.
Только почти, говорят, не считается.
А потому горячо.
Где-то в животе вдруг делается, словно кипятком облили или лавой. Наверное, ею обжигает
Опускаю голову.
— Квета…
— Пани Магда расстроится, — я говорю растерянно, смотрю на пальцы, которые в свете упавших фонарей кажутся абсолютно белыми, замаранными неправдоподобно чёрной кровью, моей кровью. — Платье совсем испортили.
— Ты… ты держись, ладно? — Алехандро просит странно.
Непонятно.
Это ведь он в меня выстрелил или…
Я перевожу взгляд за него, на Войцеха, что… лежит как-то изломанно. Не встает, и его рука зацепляется за крышу соседнего с собором дома. Видится в этой руке пистолет, не выпадает из сомкнутых пальцев.
— Он…
— Надо уходить, Квета, — Алехандро говорит обеспокоенно, поглядывает на потолок. — Тут сейчас всё рухнет.
Пожалуй.
Грохочет то ли вода, то ли сама шахта. И по потолку, если приглядеться, ползет трещина. И на полу, у одного из домов.
Падает каменный осколок.
— А ты…
Меня хватает только на местоимения, не строится предложение дальше, не идет. И сама я не иду, приваливаюсь к стене, которая ледянее прежнего кажется.
И глаза закрываются сами.
— Не смей отключаться, Кве…
Он почему-то не договаривает.
Или говорит, вот только я не слышу, я вздрагиваю и второй раз глохну.
Из-за выстрела.
Он раздается внезапно, и глаза я распахиваю. Вижу, как Алехандро пошатывается, оглядывается недоуменно на Войцеха, который голову как раз роняет, запрокидывает назад. Не удерживается на локте, и пистолет с глухим, но различимым стуком из его руки выпадает.
А рядом падает что-то ещё, кто-то.
Алехандро.
— Эй…
Я зову.
И не понимаю.
Падаю рядом с ним на колени, чтобы затрясти, позвать. Он враг и сволочь, но не надо оставлять меня здесь одну, пожалуйста. Он же пообещал, сказал, что надо уходить, вместе уходить. Он не может теперь меня бросить.
— Уходи, — он сжимает мою ладонь, когда к расползающемуся на груди пятну я тянусь, выговаривает едва слышно, с трудом. — Я не хотел тебя убивать… Ты знай… И ещё… Ворона… Владислав убил. Нашёл и… за Альжбету…
Её имя он выдыхает беззвучно.
Неразборчиво.
Не говорит больше ничего и мои пальцы отпускает. Не держит, и на пол, когда я его тормошу и кричу, его рука
Не требовать очнуться.
Поздно.
А потому, перебирая руками, я от него отползаю, кричу от боли, которая прорезает внезапно, скручивает до разноцветных мушек пред глазами. Она обжигает, затапливает с каждым движением, отчего замереть хочется.
Нельзя.
Мне надо отсюда выбраться.
Мне нельзя умирать.
И на колени, не обращая внимания на слёзы и чёртову боль, я переворачиваюсь, добираюсь до стены, чтоб по ней жутко медленно подняться. Покачнуться, но удержаться. Пойти, цепляясь за неё.
И из комнаты я всё же выбираюсь.
Не оглядываюсь, когда там что-то грохочет. И на воду, которая поднимается всё выше, я внимания не обращаю.
Бреду обратно.
По стеночке, от которой оторваться не получается. Я держусь за неё, чтобы не упасть, не осесть в воду, из которой подняться я уже не смогу, а потому идти надо. Шаг за шагом, я заставляю себя, сцепляя зубы, переставлять ноги.
Раз-два.
К выходу, к капелле, где Дим должен быть. Он должен уже приехать, он не может меня бросить, я не верю, а поэтому надо просто идти. Надо продержаться ещё немного, ещё пару шагов, которые я считаю только до десяти.
Начинаю после сначала.
Раз-два.
Я не могу сдаться, сползти на пол и закрыть глаза. Пусть они и закрываются, тяжелеет голова, кружится так, что мир вертится. Крутятся перед глазами стены, двоятся, покачиваются туда-сюда, вверх-вниз.
Множатся.
Три-четыре.
У меня бабичка и Фанчи, которых оставить я не могу. Они не справятся, особенно бабичка. Железная пани Власта, у которой сердце, на самом деле, самое обычное, и оно не выдержит, если со мной что-то случится.
И поэтому мне нельзя умирать.
Нельзя останавливаться.
Пять-шесть.
Я так и не призналась Диму, что люблю его, что без него даже марсианские пустыни в Иордании кажутся серыми и скучными, а в Сахаре тогда, много лет назад, он меня спас. И что тогда, в аэропорту, мне невыносимо сильно, до боли и жжения, хотелось его поцеловать.
Я ещё так много ему не сказала и не сделала.
Я не ругалась с ним по какому-нибудь идиотскому поводу, который обязательно однажды случится, потому что без ссор жизни не бывает. Я не просыпалась от топота детских ног, который — тоже обязательно и однажды — раздастся. И на Дима святую обязанность включить мультики не спихивала, не ехидничала, что дети, из-за имен которых мы тоже будем спорить, целиком и полностью до обеда его.
Семь-восемь.
Я… я съезжаю по этой долбанной стене вниз.