Серебряный остров
Шрифт:
— Нас интересуют стихи Федора Копытова.
Ответ они знали заранее: «Никогда о таком не слышала». Но девушка, не говоря ни слова, ушла и вскоре вернулась с маленькой книжечкой. Книжечка эта, помещавшаяся на ладони, так и называлась «Вперед!» и открывалась уже знакомым ребятам стихотворением. В конце Рудик нашел несколько слов об авторе.
«Федор Копытов погиб двадцати четырех лет от роду. «Штурмовые ночи Спасска», которыми закончилась гражданская война, стали для него последними. Но эта короткая и героическая жизнь- вспыхнула ярким факелом, продолжающим светить и поныне. Брошенный царскими жандармами в тюрьму, юноша-революционер начал писать страстные
Георгий Осьминин»
— Скажите, пожалуйста, — обратился Рудик к библиотекарше. — А вы случайно не знаете, кто такой Георгий Осьминин?
— Случайно знаю, — улыбнулась строгая девушка. — Литературовед, преподаватель Института культуры. Я у него училась.
— В-видите ли, в чем дело, — чуть заикаясь, начал Рудик. — Мы приехали с Байкала, из Горячих Ключей. У нас школьный музей» и мы разыскали один экспонат, связанный с Федором Копытовым… скульптуру острова, на котором он будто бы побывал… и едва не погиб. А теперь нам хочется узнать о нем побольше.
— Что же вам посоветовать? Насколько я знаю, это единственная книга Федора Копытова. Может, позвонить Осьминину?
— Пожалуйста, будьте добры. Мы вам так благодарны…
— За что же благодарить? Это моя работа, — заметила библиотекарша.
Через несколько минут она вернулась сияющей.
— Везучие же вы, товарищи с Байкала! Просто чудо — захватила между двумя лекциями. Георгий Викторович готов с вами встретиться. Только днем он занят, поэтому приглашает вас к шести вечера. Вот его адрес. Устраивает?
— Устраивает, устраивает! — успокоил ее обрадованный Рудик. — Большущее вам спасибо. Огромное спасибо!
Но на улице ребята остановились и озабоченно глянули друг на друга.
— Ничего, — сказал Санька. — На обед наскребем. А что времени много — не проблема. Айда в настоящий музей!
Ровно в шесть ребята позвонили в дверь квартиры с табличкой «Г. В. Осьминин». Но здесь их ждало разочарование. Вежливая пожилая женщина сказала:
— Георгий Викторович просил извиниться перед вами. У него лекция в районе, приедет поздно. А вам наказал передать вот это. — И она протянула Валюхе, которую тоже почему-то приняла за старшую, небольшой сверточек.
Едва выйдя из подъезда, они развернули пакет. Сверху лежала записка:
«Дорогие ребята!
Извините, пришлось срочно уехать. Давайте встретимся в другой раз, напишите мне, когда еще будете в Улан-Удэ. Ваш школьный музей — великое дело, и я прошу принять от меня эти скромные подарки.
1) Книжку Ф. Копытова, составителем которой я являюсь.
2) «Записки» Ф. Копытова, обнаруженные мною в архиве (машинописная копия).
3) Фотокопию первой страницы «Записок».
Прошу считать меня внештатным сотрудником музея.
Ваш Г. Осьминин»
На улице было ветрено, холодно, и экспедиция в полном составе отправилась на вокзал. Ближайший иркутский поезд отходил только в полночь. Ребята устроились в углу полупустого зала ожидания и склонились над фотокопией.
Помятая нелинованная бумага, неровные строчки карандашом, торопливый,
— По фотокопии не вдруг разберешь, — сказал Рудик. — Ну что, читаем на машинке?
И он начал глуховатым от волнения голосом…
«29 августа [1]
Сегодня у меня праздник. Верный человек передал с воли через знакомого старичка из уголовников тетрадь и карандашик. Записывай, мол, Федор, стихи. А стихи я и без того помню. Решил вести записки. Давняя, с гимназических лет, мечта. Не чаял, что сбудется. Какие уж тут записки, когда то подполье, то тюрьма. За оказию старичок потребовал недельный порцион махорки. Ради такого дела — не жалко.
1
По старому стилю. — Примечание Г. Осьминина.
Август — восьмой месяц, как сидим в этой дыре. Когда-то, говорят, был острог. Лет ему сотни две с половиной, не меньше, стены и потолок прогнили, обросли мохом; сырость, вонь и жара. Удивительная нынешним летом жара в Сибири. Обливаюсь потом в своей каморке, а за окном белеют снежники, до сих пор не растаявшие, а рядом плещется студеный Байкал. Кстати, о воде. Лысый Кабан изобрел новую пытку: кормит до отвала тухлым омулем, а пить не дает. Вот и мучает нас жажда на берегу Байкала.
За обомшелой бревенчатой стеной шум и возня— опять что-то затеяли уголовники. Говорят, отпетые. Не верю. За год берусь любого обратить в истинную веру. А вот такие, как Лысый Кабан, — те, действительно, отпетые.
Однако о деле. С изрядным опозданием доползла до нашей берлоги весть: в Питере революция, царь сброшен, власть перешла в руки Временного правительства. И до Лысого Кабана та весть долетела, по физиономии видно. Вежливый стал: то, бывало, и слова иного не находил, кроме как «ты, рожа!», а тут — «вы» и «гражданин». Жаль, не знали мы раньше, что еще в мартё вышел вердикт об освобождении всех политических. Оказывается, мы уже свободны, а что нас продолжают гноить в царской тюрьме, когда самого царя и след простыл, на то воля Лысого Кабана. Ох, тайга, тайга! Не дотянуться до нас Временному правительству…
Все мы, каждый за себя, предъявили требование: освободить немедленно, как то вытекает из предписаний свыше. Куда там! Если бы хоть тюрьма была настоящая, каких я немало повидал на веку! А тут, в глуши, ни следователя, ни прокурора, ни адвоката. Один Лысый Кабан — он тебе и адвокат, и прокурор, и палач, и тюремщик, и сторож, и лекарь, и едва ли не царь. И никакой на него управы. А до Иркутска— как до господа бога.
Однако и мы не лыком шиты, тюрьма научит с жандармами разговаривать. Постановили действующий в заведении режим игнорировать и ни в какие отношения с Кабаном не вступать, кроме как через тюремный комитет. Революционные песни пели громко, на весь острог — ничего, обошлось без репрессий. Кое-каких послаблений добились, но об освобождении Лысый Кабан и слышать не желает, одно твердит: «Может, оно и освобождают где-то, а мы указаниев не имеем. Нарочного послали в Иркутск, еще малость погодим, граждане». По свинячьим глазкам его вижу — врет. Ладно, решили подождать до первого сентября…