Серебряный остров
Шрифт:
Гаврилов не успел…
14 ноября
Мы, четырнадцать человек, вскарабкались на камень. На голый камень, разбивший наш пароход. Тянулся по камню уступ — десять шагов в длину, полшага шириной. Сесть нельзя, упадешь. Лечь можно, но если лечь, пятеро уместятся, а нас четырнадцать. Пришлось стоять. Так и стояли, поддерживая друг друга, как положено людям в трудную минуту. А ветер пытался сбросить нас в море, и волны бушевали под ногами, обдавая ледяными брызгами.
Вот где я до конца, до глубины души осознал: люди — братья! Да, мы были родными братьями: украинец, поляки, буряты, русские. У кого-то из команды отыскалось немного хлебца — поделили между изнуренными голодовкой
Ветер постепенно притих… Зато повалил беспросветный снег, мокрый и скользкий. Он сек лицо, залеплял нос и глаза. Мы соскребали его с лица одеревеневшими пальцами, а ветер снова и снова швырял в нас пригоршни этого липкого снежного теста, и так без конца.
Чтобы согреться, мы пробовали петь. Мы старались перекричать ветер, но он и тут не давал нам пощады, срывал с губ слова и уносил в море. Мы пели «Дубинушку», «Варшавянку», старинные сибирские песни. И вскоре охрипли. Тогда каждый затянул свое сиплым шепотом. Лишь бы слышал сосед, лишь бы знал, что не одинок.
А снег все хлестал и хлестал, припечатывал нас к граниту. И мы поняли: это благо. Теперь мы уже наполовину вросли в ледяную глыбу, можно было не держаться.
Мы поняли: ветер не страшен, потому что мы стали частью скалы.
Лоб горит, хочется пить. Кажется, опять теряю сознание…
19 ноября
Хозяин говорит — едва я выкарабкался. Но теперь уж выкарабкаюсь! Если не замерз на скале, ничего мне в жизни не страшно.
Сколько же простояли мы на скале? День, два? Думаю, не больше. Мы потеряли счет времени, утратили чувство реальности. Стоя на утесе, я пережил несколько жизней. Одну из них — в прекрасном мире завтрашнего дня в коммуне. Странно, я был счастлив, уносясь мыслью в будущее, совершенно счастлив. Оно предстало передо мною рельефным, почти ощутимым.
Куда кинематографу — я жил там!
Если когда-нибудь напишу поэму о нас, ледяных, пленниках, главным в ней будет не боль и страх, а братство и мечта о будущем.
Мой сосед, молодой матрос с «Иннокентия», поседел за это время. Мороз начал брать свое, мы все чаще теряли сознание. Но никто не упал в море. Сначала поддерживали друзья, потом лед. Кто-то из нас закоченел раньше, но и мертвым оставался в строю, прикованный льдом к скале, к живым товарищам. И уже зная, что многие замерзли, я мучительно думал: каково же будет тому, кто последним останется в живых?
До сих пор не понимаю, почему этим последним оказался я. Два года тюрьмы, две подряд голодовки… Разве что был моложе других? Нет, не в этом дело! Многие, почти все, были крепче, закаленнее, с детства привыкли к суровому здешнему климату. Но я понимал — только воля может спасти. Только воля!
А воле и выдержке меня научили скитания, тюрьмы, подпольный рабочий кружок. Не зря же друзья звали меня Комиссаром. Я должен был жить, чтобы сполна рассчитаться с гадами за погибших товарищей, за Папашу, а теперь еще за пароход, за капитана Гаврилова, за наше маленькое братство посреди Байкала. И я твердил: «Держись, Федор! Человек в три раза сильнее самого себя!»
Меня снял рыбак. Зовут его Михаил. Отчества и фамилии не знаю. Он рассказал, что все остальные были уже мертвы. У меня изо рта выходил едва заметный парок. Но я ничего не помню. Очнулся в жарко натопленной избе. Болели помороженные руки и ноги. Болело все. Я закричал. Он наклонился надо мною: «Молчи, сынок. Терпи. Отца и мать благодари — крепким родили тебя на свет. И ни звука — обыски кругом.
Однажды я пришел в себя, чувствую: нет ни рук, ни ног. Нет, и все тут! Я заплакал от бессильной ярости: зачем тогда жить? Мне во что бы то ни стало нужна правая рука! Хотя бы одна правая, чтобы стрелять из винтовки, а когда победим — держать перо!
Но теперь могу шевелить пальцами, ходить по дому, даже писать могу! Спасибо Михаилу. Какое это удивительное чувство — снова ощутить руки и ноги, с которыми уже распростился!
24 ноября
Ура!!! Только сейчас дошла запоздалая весть — в Питере власть взяли Советы! Ленин провозгласил Российскую Советскую Республику! Вот она, коммуна нашей мечты! Теперь — в Иркутск, Все еще у нас впереди…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПО СЛЕДАМ ВЕРБЛЮДОВ ЧИНГИСХАНА
Весна в Прибайкалье поздняя, затяжная. Еще в марте зазвенят капели, затрезвонят ручьи по распадкам, а в апреле сойдет снег и зазеленеет на крутоярах молодая травка, в мае заполыхают горы фиолетовым пламенем багульника, а по берегам Байкала все еще будут лежать почерневшие глыбины льда и зябко постукивать над ними голые ветви деревьев. Только в июне распустятся листья, голубым ковром незабудок уберутся таежные поляны и наконец-то расцветет черемуха. Это значит, весна взяла, свое, началось лето.
Может, кому-нибудь и по вкусу такая длинная весна, только не участникам экспедиции. С первыми подснежниками были они готовы к походу и на трудных контрольных работах с тоской поглядывали за окна: как, мол, там весна, вперед движется или опять отступает?
Но день тянулся за днем, месяц за месяцем, раннюю теплынь прогоняла метель, и даже когда все вокруг зазеленело, нет-нет да садились на траву, на яркие желтки одуванчиков белые мухи.
Общими стараниями предстоящую экспедицию оснастили что надо. Запаслись фонарями, скобами, крючьями, достали капроновый шнур. Рудик получил в подарок от отца «взрослый» фотоаппарат с блицем-вспышкой, а Саньке дядя-геолог прислал из города компас. Помня о жажде и голоде в пещере, ребята составили длинный список, что взять с собой, и уж теперь помимо лесок, крючков и поплавков, помимо термоса и чайника были предусмотрены и сухари, и консервы, и даже шоколад.
Едва просохла земля, все четверо после уроков зачастили в каменоломню. Учились пользоваться страховочным шнуром, рубить ступеньки киркой, вбивать в камень крючья и скобы. Поначалу друзья опасались за Валюху: а вдруг у нее голова закружится на высоте, все-таки девчонка? Однако Валюха оказалась молодцом.
Но и уроки скалолазания остались позади, а лето не спешило являться на Байкал. И лишь для одного дела, от которого зависел успех экспедиции, не хватило — затяжной медлительной весны — для расшифровки карты. Два месяца ломал над нею голову Рудик, прикидывал разные варианты, сравнивал с другими загадочными картами, чтобы понять хотя бы принцип расстановки знаков, но карта упорно молчала. Несколько раз, просидев над восковкой до отупения, он умолял Цырена поговорить с дедом, попытаться узнать хоть что-то. И Цырен наседал на Константина Булуновича с вопросами, только задавал их осторожно, исподволь, ни словом не поминая злополучную карту. Но дед, вообще молчаливый последнее время, на вопросы отвечал неохотно — понимал, куда клонит внук, да и крепко запали ему в память переживания, связанные с пещерой, ни о каких походах слышать не хотел. Однако кое-что Цырену удалось выведать.