Серебряный век фантастики (сборник)
Шрифт:
– Следовательно… – тупо повторил я.
– Следовательно, бесконечное число моих «я» существовало, существует и будет существовать всегда! – эффектно закончил дед.
С минуту до меня доходило.
– Так это же… бессмертие… – пробормотал я.
– Правильно. Бессмертие, – дед почему-то подхихикнул. – Только от такого бессмертия мне ни тепло, ни холодно, поскольку я не общаюсь с другими своими «я».
– Так вот же. Общайся, – я опять протянул ему часы.
– Нет, Сережа, – он отстранил их. – Я уже выбрал. Негоже
Он сделался серьезен, ушел в себя. Мы долго молчали.
– Значит, мне осталось совсем немного… – наконец произнес он. – Ну что ж… Надо доделать свои дела. Ступай, Сергей.
Он уселся за стол, придвинул к себе тетрадь. Я поднялся тоже и стоял рядом, как истукан, не в силах тронуться с места.
– Ступай, ступай! – недовольно сказал он.
Я деревянно наклонился к нему, чтобы поцеловать.
– Вот еще новости! В гробу поцелуешь! – раздраженно ответил он, отмахиваясь от меня, как от мухи.
Я поспешно покинул комнату.
Потянулись томительные дни, каждый из которых приближал роковую дату. Я не видел выхода из создавшегося положения. Не допустить смерти деда можно было лишь одним способом: самому прекратить жить. Нет, не убивать себя, упаси Бог, а просто болтаться по пространствам времени в пределах тех четырех месяцев, что прошли от моего дня рождения. Я перестал есть и выходить на прогулки. Напрасно меня вызванивали друзья по телефону, не понимая, что со мною случилось. Мама, конечно, тоже заметила, но даже она не почувствовала, что таится за моею апатией.
– Сережа, что с тобой? – спросила мама, когда я в очередной раз отказался обедать.
– Он влюбился. Точно, – сказала Светка.
– Не похоже… – с сомнением сказала мама.
Оставалось два дня. Я чувствовал себя одновременно как приговоренный к смерти, которому сообщили дату исполнения приговора, и как судья, подписавший этот приговор. В первый раз я оценил мудрость и милость природы или судьбы, не знаю, держащей нас в неведении относительно смертного часа. Притом, что мы уверены в его неминуемости, ибо никому не удалось его избежать, мы живем спокойно и даже веселимся, благодаря сущему пустяку – неосведомленности о часе ухода. Точное его знание, даже если час этот отодвинут на сто лет – парализует. Ты перестанешь жить, лишь будешь сто лет считать, сколько тебе осталось.
Оказалось, что это справедливо по отношению не только к себе, но и к близким.
В момент наиболее мучительных раздумий позвонил дед.
– Сережа, ты еще тут? – спросил он.
– В каком смысле?
– Ты не пробовал прыгнуть вперед?
– Нет.
– Напрасно. Это тягостная процедура, поверь мне, и лучше будет, если ты ее избежишь. Мне много раз приходилось провожать близких и друзей.
Со стороны можно было подумать, будто он говорит о проводах на вокзале.
– Улетай, мой мальчик. Тебе еще предстоит много испытаний, – продолжал он.
– Что ты говоришь?! –
Я едва не заплакал, как первоклассница, ком стоял в горле.
– Ага, я же тебя предупреждал! – ехидно отозвался дед. – Сам виноват. Нечего было их крутить. Экспериментатор! Давай уматывай отсюда, чтобы я тебя больше не видел!
Он прогонял меня в другое пространство.
– Как же «уматывай»? Я же не на ракете, в самом деле… Здесь же останется другой «я»…
– Вот он меня и проводит, – тихо сказал дед. – Прощай, мой мальчик. Не возвращайся больше ко мне, не надо…
Я не мог ответить, горло сжало.
Я стал готовиться в дальнюю дорогу. Я сразу понял, что прыгну далеко, чтобы раз и навсегда проститься с неудачами юности, начать новую жизнь и забыть о волшебном даре, полученном в подарок от деда.
Можно было, конечно, перепрыгнуть неприятную процедуру похорон и явиться первого сентября в десятый класс, как ни в чем не бывало. Но мне это почему-то казалось подлостью. Да и встречаться с друзьями больше не хотелось. Слишком много я накрутил в последнее время, слишком запутал отношения да и сам запутался во времени, чтобы так вот запросто явиться к ним с безмятежной физиономией.
И хотя я точно знал, что они не имеют понятия о моих прыжках и время текло для них обычным путем, поскольку они ничего не помнили о возвратах, мне все же казалось, что каждый мой шаг им известен.
Нет-нет, улететь далеко, распрощаться с этими унизительными годами, когда тебя не считают человеком, а так, каким-то полуфабрикатом человека, а вся твоя жизнь не имеет самостоятельной ценности, служа лишь подготовкой к той, настоящей, взрослой жизни. Улететь, и дело с концом! Там разберемся.
Я готовился всерьез, прощался надолго, навсегда. Сентиментальный комочек в горле сопровождал мое прощание. Я вышел к ужину, удивив маму, был кроток и тих. Я смотрел на маму и сестру, стараясь унести этот миг с собой, потому что он никогда более не повторится. Я вдруг увидел, что у мамы на указательном пальце левой руки белеет кусочек пластыря. Она вчера чистила рыбу и порезала палец. Мне захотелось поцеловать этот палец, чтоб быстрее зажило. И я бы сделал это, если бы не боязнь показаться ненормальным.
А я был нормальным, более нормальным и внимательным к жизни, чем когда-либо прежде!
Внезапно Светка подурнела лицом, вся ушла в себя, а через минуту просияла:
– Мама! Он толкается изнутри!
– Ничего страшного, – улыбнулась мама.
– Серый, хочешь пощупать? – она подошла ко мне, и я положил ладонь ей на живот. Он был тугой и теплый, как арбуз на бахче. И вдруг что-то слабенькое, но упругое толкнуло меня в ладонь и затаилось, будто испугавшись дерзости.