Серенада новогодней ночи
Шрифт:
Грубин представил себе свое возвращение с работы лет эдак через пять тихим, не очень поздним зимним вечером где-нибудь в конце декабря.
…Окна дома тепло светятся желтым и оранжевым. Снег под окнами темно-синий, сумеречный, и падающий из окон свет рисует на снегу ярко-зеленые контуры – оптический эффект, неизменно приводивший в восторг маленького Сашу Грубина. Большого, впрочем, тоже.
Грубин ставит машину в гараж, берет из багажника пакеты с покупками, поднимается на крыльцо, открывает дверь.
В прихожей уже прыгают
– Папа, папа приехал! – верещат они. И немедленно карабкаются на него, как обезьяны на пальму, не дожидаясь, пока он снимет холодную куртку.
Когда Алена видит это, она ворчит на Грубина, а детям велит отойти, чтобы не простудились. Дети закаленные и никогда не простужаются, но она все равно ворчит. Ну и пусть. Он не имеет ничего против ее ворчания.
Но сегодня Алены в прихожей нет. Судя по запахам и звукам, доносящимся из кухни, она находится там. Грубин вытягивает шею, принюхиваясь, и дети, копируя отца, делают то же самое.
Ага… Украинский борщ, домашние сибирские пельмени, которые они в выходные лепили вместе, и пирог с брусникой.
Грубин сваливает все пакеты в углу (ничего с ними не сделается, пусть пока так полежат) и берет с собой лишь один сверток с чем-то нежным и хрупким, помещенным в специальную термоизоляционную упаковку и закутанным во множество слоев плотной бумаги.
По дороге он заглядывает в гостиную. Дети, разумеется, едут на нем.
В гостиной перед безопасным электрическим камином под присмотром кота ползает по мягкому ковру его младший. Ему всего год, и он еще ничего не говорит. Только гукает, улыбается и таскает кота за хвост. У него мамины темные волосы, голубые глаза и нежная, белая, почти прозрачная кожа.
Грубин осторожно помещает сверток на каминную полку. Потом сваливает на ковер свою живую ношу. Под поднявшийся визг и восторженные вопли освобождает из цепких маленьких ручонок бесконечно терпеливого кота. Берет на руки своего младшего и с ним идет на кухню к Алене.
– Этому сладкого не давать, – нарочито строгим голосом говорит он жене, – он опять удлинял Василию хвост.
– Да он и не будет, – смеется Алена, подставляя мужу румяную, разогревшуюся от плиты щеку, – он не любит бруснику.
Смех ее, как серебряный колокольчик. От этого смеха на душе становится необыкновенно хорошо. Поцеловав Алену в щеку, он ищет и ее губы, но тут в кухню влетают старшие, и Алена гонит мужа мыть руки и поскорее садиться за стол.
За ужином он рассказывает ей, как прошел день. И она слушает его, то смеясь, то хмурясь, то широко раскрывая темно-голубые, цвета летнего вечера, глаза. Ей интересно все, о чем он говорит. Она чувствует его настроение. Она понимает его с полуслова.
Дети глотают пельмени молча, сосредоточенно (аппетит у всех троих отменный) и быстро – им тоже есть, о чем рассказать отцу. Их день, как всегда, был ярок, неповторим и полон самых удивительных событий.
О том же, что делала сегодня Алена, она расскажет ему после, когда дети будут уложены и они останутся
Тогда-то он и отдаст ей сверток. До Нового года еще несколько дней, но сверток не может ждать. Алена получит его сегодня.
Три дня назад, когда они были в открывшемся после реконструкции зимнем Ботаническом саду, Алена долго, очень долго любовалась редчайшим образцом японской голубой розы Suntory.
– Как чудесно этот цветок с бархатными лазурными лепестками смотрелся бы в нашем цветнике… Но конечно же, это невозможно. Если верить табличке, хитрые японцы не торгуют саженцами, только срезанными цветами. И каждый такой цветок стоит больше тысячи долларов.
Разумеется, после таких слов жены Грубин позвонил своим деловым партнерам в Токио. Только дождался, пока Алена заснула. Была глубокая ночь, а в Японии, наоборот, утро, начало рабочего дня – получилось очень удачно. Деловые партнеры сначала многословно извинялись и уверяли, что никак невозможно, что ничего нельзя сделать. Но Грубин-сан был, как всегда, настойчив, убедителен и чрезвычайно щедр, так что японцы не устояли. Саженец прибыл сегодня самолетом со специальным курьером. И Грубин лично забрал его из аэропорта.
Пока Алена в детской, пристроенной к спальне, укладывает младшего, Грубин читает сказку старшим. В последнее время братьям особенно нравится «Маугли».
– Все, бандерлоги, спать, – наконец говорит Грубин, закрывает книжку и гасит верхний свет.
В комнате остается гореть расписанный розовыми слонами и синими жирафами поставленный на полку с игрушками ночник. Без него к бандерлогам может явиться во сне питон Каа. А с ночником они спят крепко и спокойно до самого утра. Алена сначала была против, но Грубин убедил ее, что в ночнике нет ничего плохого. Он сам в детстве боялся темноты. А потом это прошло.
Алена всегда в конце концов принимает его точку зрения. Никогда не спорит с ним по пустякам, из пустого упрямства, просто для того, чтобы взять над мужем верх.
Удивительная женщина! Единственная! Неповторимая!
«Алена! Моя Аленушка!»
Мягкая, нежная, волнующая, неизведанная, как море. Море, в ласковые теплые волны которого Грубин готов погружаться снова и снова. Ему не надоедает. И он не ищет для себя ничего лучшего. Да и как может надоесть море? Что может сравниться с морем по силе и глубине чувств, по захватывающему дух ощущению летящей свободы и чистой радости бытия?
…Неужели все так и будет? Неужели возможно то, что он сам себе намечтал? Неужели следующий Новый год они встретят здесь вместе и, возможно, не вдвоем, а втроем или даже вчетвером?.. А почему, собственно, и нет? Разве не мы сами творим свое будущее – каждой мыслью, каждым поступком, каждой текущей секундой…
Грубин усилием воли вернул свой затуманенный видениями взгляд к схеме. Ему потребовалось несколько минут, чтобы осознать то, что настойчиво стучалось в его мозг, но не могло пробиться сквозь сладостные картины будущего.