Серьезное и смешное
Шрифт:
А затем потекли скучные, нудные казарменные дни. На фронт меня нельзя было послать — врачебная комиссия установила мою негодность по близорукости, а отпустить полковник не хотел: почему не иметь в полку на всякий случай петербургского артиста? И ходил я по лавкам, изучал финский язык: юкс, какс, кольмен, нелия… (один, два, три, четыре), а во время занятий словесностью читал Достоевского («Чевой-то ты, Алексеев, читаешь? Какого-то «Адиёта»? — спрашивал фельдфебель).
И я был не единственным «негодным», которого незаконно держали по принципу «почему не иметь в полку». Был там еще один столь же бравый солдат — Володя… Поистине неисповедимы
И вот как-то встретились лаппенрантские друзья-однополчане в Москве в Доме актера. Вспомнили гимназические годы. Недобрым словом помянули врагов своих: латинский и греческий языки и главного врага — букву «ять». Сейчас, на старости лет, познакомишься с хорошим человеком и тут же забываешь фамилию его, а эти поганые «гнёзда — сёдла — цвёл — приобрёл», которые писались через «ять», их и на том свете помнить буду! Ведь чуть ли не важнее всех наук была эта «ять»! Вы, нынешние, ну-тка! Небось не знаете даже, как она выглядит, эта «ять»? Вот, смотрите — ?!
Вспомнили мы экзамены по русскому языку. Письменный. Диктант. Был у нас такой мальчишка, Руссов (не забыл, помню!), сын богатого помещика, здоровый, красивый паренек, но — дуб со-вер-шен-ный! Классный надзиратель (нечто среднее между воспитателем и шпионом) опекал его (конечно, по дружбе! С папашей! С богатым!), посадил рядом со мной и подмигнул: мол, не мешай списывать. А мне что? Пожалуйста. Но вот диктуют: «Наличники были украшены мелкой резьбой». Пишу. Он списывает. И вдруг толкает меня локтем и шепчет:
— Что ты написал! Ведь «мелкая» через «ять» пишется!
— Нет! Отстань!
— Ну как же: ведь «мелкая» от слова «мел», а мел через «ять» пишется…
И уговорил, сукин сын! И написали через «ять» и получили по двойке, а это значит — переэкзаменовка и испорченное лето! Вот и делай людям одолжение!
И много еще вспомнили мы гимназических историй, а потом, конечно, солдатские дни: Лаппенранту, фельдфебеля, все прелести службы «царю-батюшке». Вдруг Владимир Николаевич вынимает длинную бумажку, дает мне: «Помните?»
Как же не помнить! Вот он, свидетель наших солдатских театральных гастролей по Финляндии! С одной стороны по-русски, с другой по-фински. Смотрите!
Потом: «Fedja raukka» — «Бедный Федя», «Farfarikuranti» — «Фарфоровые куранты», духовой оркестр, романсы, скрипка, виолончель, тантаморески. Концерт как концерт, но солдатский, поэтому только перед дамами напечатано k-va и v-va — госпожа и мадемуазель, а перед нами ничего, ибо солдат ничто и уж, во всяком случае, не господин! В заключение Tanssi до двух часов ночи.
И все это, как сказано в русском тексте на обороте, «в гор. Куопио. В воскресенье 26 февраля 1917». А вчера была революция!
И когда мы через два дня вернулись
Выборы в Совет солдатских депутатов… Солдаты говорят одно, офицеры — другое, и, в сущности, никто ничего не понимает…
Вот когда мне пригодились те, пусть небольшие, знания, которые я приобрел в студенческих политических кружках в 1905 году! Я разбирался в политической терминологии, знал разницу между большевиками и меньшевиками, мог объяснить солдатам, которых начальство старалось обуздать и запугать, что такое революция и что она им дала, какие права и возможности. И меня выбрали в Совет солдатских депутатов. Но поработать в нем мне не пришлось: через несколько дней бумаги мои, которые полковник задерживал, выплыли на свет, я автоматически освободился и сейчас же уехал, а с понедельника уже выступал у себя в театре.
Не буду описывать Петрограда тех дней — это уже сделано другими, и неоднократно. Но как быстро умытая, вылизанная, лощеная чиновничья столица стала солдатской столицей!
Однако в нашем литературно-артистическом клубе на Невском все было почти как прежде, только меню сократилось: кроме рябчиков, почти ничего не подавали и на обед и на ужин. Кто за что и кто за кого, что происходило и почему — понимали немногие из петроградских актеров, а большинство и не пыталось понять: анархисты на Ивановской улице — тема для анекдотов, большевик Ленин на балконе во дворце балерины Кшесинской, царской любовницы, — вообще что-то непонятное. Аннексии и контрибуции, земля и воля, большевики, эсеры, меньшевики, «да здравствует» и «долой» — все это звучало и волновало там, за стенами театров, а тут шли репетиции и спектакли…
Надо сказать, что и в толпе на улицах (конечно, не у рабочих и солдат, а у гулявших, ходивших по магазинам) было заметно волнение только в исключительные моменты: вот раздались выстрелы — и все бегут, кричат, в магазинах опускают шторы; но прошло несколько минут, и уже опять, как ни в чем не бывало, гуляют, покупают, идут в театры…
В 1942 году, во время Великой Отечественной войны, я жил в Иркутске, за тысячи километров от фронта, и хотя было там, конечно, несравнимо спокойнее, чем в Москве, но мы все время чувствовали общее огромное беспокойство о Москве-столице; а тогда, в 1917 году, в Петрограде-столице «публика» жила беззаботнее, чем где бы то ни было.
И играли артисты в театрах «невоенное», и в жизни артисты и зрители играли в «невойну», в «нереволюцию», вполне уверенные в том, что революция революцией, а искусство искусством. Все революции кончались, и эта кончится…
В начале лета пришел ко мне в театр старый приятель, оперный бас Жарковский.
— Я за тобой.
— Как — за мной? Куда?
— В Киев.
— Что-о?
И он рассказал мне, что в Киеве задумали открыть новый театр сатирическо-комедийного направления и послали его, будущего директора этого будущего театра, в Петроград с наказом: привезти Алексеева как артиста, режиссера и, конечно, конферансье. Аркадий Евсеевич уговаривал меня: и публика, мол, киевская помнит и ждет меня, и труппа блестящая, и художественный руководитель, Александр Иванович Сорин, талантливый и симпатичный человек.