Серьезное и смешное
Шрифт:
Мы и бойцы начали уже понимать друг друга, как вдруг прислали нам плакатно-агитационное политическое обозрение с участием Пилсудского, Ллойд-Джорджа и Мильерана с мадам Антантой во главе, — и все актеры завопили… Если мы были профанами в политике, то автор обозрения был еще большим профаном в драматургии! «Драматург», впрочем, не был виноват: писание пьес не входило в его прямые обязанности, и написал он свой шедевр, как потом, смеясь и оправдываясь, говорил мне, не по вдохновению, а по поручению:
— Слушай, там в театре играют черт-те что, написал бы ты
— Да я никогда в жизни…
— А я, думаешь, с детства дивизией командую?
— Да, но я…
— Что ты? Что ты? Ты человек грамотный, подкованный, а писателей у нас в политотделе нет, вот ты и напиши.
И он выполнил поручение по мере сил своих, а был он до войны врачом-гинекологом, а во время войны «врачом за все»…
Как бы то ни было, современный репертуар мало-помалу вытеснил со сцены пудреных маркизов, политический вакуум в головах наших актеров стал понемногу заполняться, и мы стали популярным среди красноармейцев веселым театром. Приходили к нам бойцы в часы отдыха прямо из теплушек, и тогда зрительный зал, ощерившийся винтовками, был похож на военный бивуак.
Много интересных людей, и приезжавших из Москвы и здешних политических и военных работников, побывало у нас. Со многими из них я потом встречался в Москве.
На обеде у Михаила Николаевича Тухачевского познакомился я с Семеном Михайловичем Буденным. Об этой встрече я напомнил ему со сцены Центрального Дома Красной Армии через тринадцать лет, в день его пятидесятилетия. Сидел он в третьем ряду, а позади, обняв его за плечи, сидел и смеялся Климент Ефремович Ворошилов: почти так же, как тогда в ростовском «Паласе».
Тогда, в Ростове, Тухачевский был еще совсем молодым. Красавец, уже прославленный в боях, он был другом театра. Помню, как-то, уходя от нас, он надел свою черную кожаную тужурку, попрощался, но задержался и рассказал, как в детстве дразнил свою религиозную бабушку, — назвал кошку «Иисусом» и назло бабушке кричал на всю квартиру: «Иисус, кс-кс-кс…»
Огромное впечатление произвел на всех нас Анатолий Васильевич Луначарский, этот будто бы не агитирующий агитатор и не ораторствующий оратор. Каждым просто сказанным словом, каждым доводом, каждым примером он сдирал с мозгов наших коросту аполитичности…
Когда он говорил о чем-нибудь, и говорил с огромным знанием дела, вы чувствовали, что он знает об этом во много раз больше. И позже, уже в Москве, при встречах с Анатолием Васильевичем в концертах, на спектаклях, у него дома, я по актерской привычке наблюдал и анализировал его слова и поступки и всегда наслаждался его редчайшим умом и тактом. Как умел он радостно восхищаться хорошим, удачным в театре, и как необидно разносил в пух и прах плохое! Как он хохотал, когда со сцены пели частушки, в которых подшучивали над его пьесами!
Приехал в Ростов Демьян Бедный. Был у нас. Во время спектакля что-то сказал мне, я ответил, и Ефим Алексеевич пришел за кулисы. Мы познакомились и потом в Москве очень подружились; он бывал у меня, я у него — и в Кремле и, позже, на улице Горького. Вот тоже настоящий
Так интересно и разнообразно прожили мы двадцатый и часть двадцать первого года. И стало меня тянуть в центр, посмотреть, как живут и работают Петроград и Москва, и самому там поработать. В конце февраля 1921 года ростовское военное и гражданское начальство направилось в Москву на X съезд РКП(б), и мне предложили место в поезде.
Из Москвы я сразу хотел поехать в Петроград, повидать сестер. Но нужно иметь командировку, чтобы получить билет — бесплатный, платных тогда не было, а мне командировку было заполучить трудно. Все-таки получил и поехал.
ГЛАВА 9
ЛЮДИ И КРЫСЫ
Приехал я в Петроград вечером 28 февраля; как раз в день кронштадтского контрреволюционного мятежа. В городе военное положение, поезд пришел с опозданием, на вокзале темно, в город не пускают. Пошел к коменданту вокзала:
— Я артист, петроградец, приехал на два дня домой. Нужно мне на Лиговку, в дом Сан Галли, рядом с вокзалом. Разрешите.
— Не могу, — говорит, — военное положение, после девяти запрещено движение по улицам.
— Но, товарищ комендант, не сидеть же до утра на вокзале!
— Придется.
— Ну, пожалуйста, ведь рядом… Пустите…
— Не имею права. При всем желании.
— Слушайте, товарищ комендант, если нельзя одному, дайте мне двух бойцов, пусть ведут меня как арестованного.
Смеется комендант: нет, так нельзя! Но, очевидно, моя изобретательность понравилась ему.
— Единственное, что могу посоветовать: идите по полотну вдоль забора, там за пятой или шестой будкой стрелочника две доски выломаны, вы их раздвиньте, пройдите на территорию завода Сан Галли, там прошмыгнете через Чубаров переулок и попадете домой. Только, чур, если захватят вас, — я вас не видал и ничего не говорил!
Я дал слово, поблагодарил и пошел по путям, ощупывая все доски за будками, и — о счастье! — пролез во двор завода. И побежал. Жутковато было… Пустынно… Слышны артиллерийские разрывы… На горизонте зарево пожара… А тут еще вот-вот схватят… Но все обошлось благополучно. Через десять минут я дома.
Наутро первым делом к Владимиру Николаевичу Давыдову. Открыли дверь, проводили через пустые нетопленые комнаты в кабинет. Через несколько минут вышел ко мне Дед… Худой Дед… Под подбородком висит пустой мешок, лицо изрезано морщинками… но глаза веселые, дедовские!