Серьезное и смешное
Шрифт:
— Алеша! Ты? Алеша!
— Дед! Дорогой!
И стал Дед рассказывать про трудную петроградскую жизнь: квартира у него громадная, а топят только в двух или трех комнатах. Рассказал, как его замечательно чествовали в день семидесятилетия. Похвастал подарками от заводов, от воинских частей, от матросов, от фабричных рабочих, — при этом он, подмигивая, пересыпал свою речь новыми и непривычными для него словами, которые его очень смешили: завком, цеха, завскладом, зарплата. Особенно комичным казался ему почему-то зампредместкома, и Дед сотрясался, смеясь над этим зампредместкома!
В это время принесли ему завтрак: два
Вспомнил Дед милый, как он говорил, «Pavillon de Paris», рассказал про свои планы, про житье-бытье в голодном Петрограде. Рассказывал он с юмором: легкий человек, он и бытовые невзгоды переживал с улыбкой.
Сказать, принял ли он тогда революцию или нет, нельзя: он еще не понял ее, и поэтому посмеивался надо всем и раньше всего над собой, над этим своим непониманием. Только что с гордостью говорил о том, что он теперь народный артист, а через несколько минут, прощаясь, сказал уже с совсем прежней дедовской хитрющей улыбкой:
— Вот, Алеша, был я дородный, а теперь стал народный!
И обещал к следующей встрече быть и народным и дородным…
Ушел я в чудесном, приподнятом настроении, зараженный неистощимым оптимизмом этой ласковой души.
А через день пошел я еще к одному если не другу, то приятелю — Владимиру Александровичу Азову. Я заранее предвкушал, что у этого умного, культурного и вполне современного человека, написавшего ряд остроумных политических памфлетов после падения царизма, услышу последние эпиграммы и насмешки над растерявшейся буржуазией, издевку над спекулянтами, полные сарказма анекдоты про эмигрантов, а увидел… растерявшегося буржуя, спекулянта и будущего эмигранта. Перед отъездом в Киев в 1917 году я жил у него на Фонтанке. Элегантный петербуржец, немного сноб, Азов был ценителем и собирателем старинного русского фарфора, знатоком французской и английской литературы. И вот теперь встречает меня… Плюшкин.
Помните, у Гоголя: «…весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей». И дальше: «…лицо его не представляло ничего особенного… Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего был состряпан его халат… На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук…» Как будто Гоголь с Азова писал!
И сидел этот Азов — Плюшкин у печурки-буржуйки и помешивал палочкой в консервной банке. Поговорили, вспомнили его пьесы, которые шли у нас в театре.
— Чего это вы так опустились, Володя?
— Да вот… Квартиру продал, одна комната только моя… Фарфор тоже проел…
— Где работаете?
— Нигде.
— Чем же живете?
— Получаю паек в Доме ученых, а главным образом я… спекулянт. Валютчик.
— Что-о?
— Именно то… Здесь у меня валюта. (Он вынул из-под диванного валика пачку банкнот.) Один знакомый информирует меня о настроениях на черной бирже, а я покупаю и продаю, продаю и покупаю… Видите: кроны, фунты, доллары… «Этим и живу. А вот это — варю бобы из посылки «АРА» [8] ,
8
«АРА» — «Американская администрация помощи». Была создана США в 1919 г. для помощи странам, пострадавшим от войны. Наряду с действительной помощью «АРА» использовала в РСФСР аппарат, распределявший продовольственные посылки, для шпионской деятельности. Это вызвало резкий протест советских трудящихся, и в 1923 г. Советское правительство запретило деятельность «АРА» в нашей стране. (Примеч. ред.)
— А почему вы так одеты?
— А какого черта одеваться при них?!
— Странное рассуждение. А почему вы не работаете?
— А вы работаете?
— Конечно.
— А я ни при них, ни от них ничего не желаю.
— Но вы же «от них» берете паек!
— За этот паек работать?
— Но не можете же вы, Азов, всерьез валютчиком быть?
— Могу! Назло!
— Кому?
— Им! Себе! Всему свету!
— И так и будете? И писать не собираетесь?
— Собираюсь. (Он усмехнулся.) Собираюсь… туда! Аркадий уже там, в Париже. (Это он про Аверченко.) Надежда Александровна тоже. (Про Тэффи.) Проклинаю себя, что остался… Ах, дурак, дурак… Крысы умнее, бегут с тонущего корабля, а этот корабль неминуемо потонет…
И он стал размешивать свою АРА», этот недоэмигрант. Впрочем, скоро он стал настоящим эмигрантом…
…И шел я от него по пустым улицам голодного города и увидел в пустой витрине заколоченного магазина множество крыс. И крысы эти разевали рты и злобно шипели на проходящих. Казалось, тоже собираются в эмиграцию…
Потом позвонил я второму петербургскому другу — Юрию Михайловичу Юрьеву. О, с этим подружиться было гораздо труднее, чем с душой-человеком Дедом. И внешне и внутренне он всегда был, как говорится, застегнут на все пуговицы. Всегда немного чопорный, под старость он стал медлительным, цедил слова, прерывал сам себя каким-то «мда-а», и, обращаясь к нему, мы в шутку называли его генералом. Но в 1921 году этот сорокадевятилетний генерал был необычайно моложав и полон энергии.
Вот кто никогда и ни при каких обстоятельствах не поступался своими принципами в искусстве! Он, может быть, последний на русской сцене романтик, страшно злился, когда ему приклеивали ярлык «хранителя традиций каратыгинской школы пафосной декламации». Но, конечно, играя классических героев, он всей душой старался уйти от домашней, обыкновенной, опрощенной читки стиха и даже прозы. Все — каждая интонация, каждый жест — было у него выверено до мельчайшей детали, он отрицал игру по вдохновению и прекрасно играл… по вдохновению!
В 1918 году он наконец, после долгих лет мечтаний, сыграл Эдипа. На премьере весь трепетал от волнения, в антракте упал в обморок, играл, как сам потом говорил, не контролируя себя, и играл замечательно! А потом играл холодно…
Когда я позвонил ему, он не подошел к телефону — волновался, отдыхал, готовился к спектаклю и просил прийти вечером в Большой драматический театр, где он в то время служил, что я с удовольствием и сделал. А удовольствие было большое. Кто играл! Отелло — Юрьев, Дездемона — Мария Федоровна Андреева, Яго — Николай Федорович Монахов!