Серьезные мужчины
Шрифт:
Ачарья взялся за трубку, но пробурчал, что там уже никого нет.
– Еще бы, – отозвалась Лаванья, – она же не будет ждать… – Тут она сжала кулак и завопила: – Я выключу эту чертову музыку! – Как раз в этот миг позвонили в дверь, и она распахнула ее со свирепой ухмылкой.
– Доброе утро, – раздался жизнерадостный голос Джаны Намбодри.
Он был самым нарядным ученым из всех ее знакомых. Сегодня – темно-коричневые вельветовые брюки и белоснежная рубашка. Она знала, что он красит волосы в равномерное серебро, и не могла решить, презирать его за это или нет. Она питала странную слабость к мужчинам меньше ее ростом. К тому же он – культурная сила Профессорского квартала.
Намбодри давно не было видно. Лаванья надеялась, что он пришел с миром. Впустила его, брюзжа:
– Будь
– Это Nessun Dorma, – сказал Намбодри, – ее нельзя взять и выключить. Это неуважение.
– У меня в доме можно, – ответила она и ушла.
Мужчины стояли в гостиной и смотрели друг на друга. Они услышали, как умолк Паваротти – резко, чуть ли не жестоко, и в этой внезапной тишине расстояние между ними показалось еще большим.
– Я виноват, – проговорил Намбодри. – Круглый стол – не то место. Я очень виноват.
Опарне Гошмаулик пока еще не даровали покой незаметности, однако она уже стала своей. Холодные взгляды в спину, когда она проходила по коридорам под деревянный перестук своих невысоких каблуков, обилие пожилых книжников, желавших наставить ее на путь истинный, разглядывая ее бюст, и кое-кто из их жен, приезжавших случайно наткнуться на Опарну и удостовериться лично, о чем это болтают в Квартале, – это все ушло в прошлое. Остались лишь мелкие досады. Некоторые жилистые аспиранты все еще зачарованно таращились на нее, древний профессор теории чисел, обитавший ныне в коридорах, отвел ее в сторонку и показал свои стихи о природе. Джана Намбодри продолжал смотреть на нее с видом, как ему казалось, мудрым и знающим. Он хотел поддерживать между ними легкое напряжение. Благовоспитанная враждебность – вот едва ли не лучшее, чего он желал от красивой женщины. Другие радиоастрономы все еще захаживали к ней в лабораторию просто поболтать, как они говорили, и уносили оттуда новости своих наблюдений: громоздящиеся шкафы, хроматографы, спектрометры, рьяные студенты, привлеченные из смежных университетов, неподвижная свита, выжидавшая, когда что-нибудь начнет происходить, и множество все еще не распакованных коробок с надписью «верх», включая и картонную упаковку с новой кофеваркой, – никто не верил, что это всего лишь кофеварка. Но все это внимание, злорадство и восхищение ей не докучало. Дела у нее шли на лад. Она даже собралась с духом и начала красить губы (в бледные тона). Густые здоровые волосы она по-прежнему жестоко стягивала от напускной скромности в хвост, но уже позволяла себе прядь-другую у щек. Однако прибежища неприметной одежды пока не оставляла. Обычно – длинные бесформенные сорочки поверх джинсов. Но на морском ветру воздушная сорочка по временам обнимала ее фигуру, и она опасалась, что это превращает ее в пир очей.
Опарна взбежала из подвала по двум лестничным пролетам, напевая мелодию, которую не помнила, где услышала впервые. Вдохнула ветерок на крыльце, запах сырой травы и влажной земли. Садовник, облаченный в одно исподнее, но отчего-то не смотревшийся голым, поливал главный газон. Она дошла до столовой – милой залы с простыми деревянными столами и складными металлическими стульями, с просторными квадратными окнами, смотревшими на волнистый двор. Здесь шум моря был разновидностью тишины. Официанты в темно-коричневых рубашках и брюках возникали из-за дальней двери с тарелками на руках и ладонях или же неподвижно стояли в разных точках столовой.
Она увидела Намбодри в окружении четверых других радиоастрономов, чьих имен не помнила. Он разговаривал по мобильному, а остальные завороженно смотрели на него. Один, лысый мужчина с трепетавшими на переносице очками, напомнил ее профессора в колледже, который однажды у себя в кабинете внезапно спросил Опарну: «Вы меня уважаете?»
Намбодри сунул телефон в нагрудный карман рубашки и проговорил тихо и серьезно:
– Не сегодня. Но скоро он получит.
– Не взять ли мне отгулов на этой неделе? – проговорил один из стоявших рядом. – Он же с цепи сорвется.
– Нет, – спокойно отозвался Намбодри. – Мы все будем на местах. Это очень важно – чтобы мы все были на месте.
– Слушай, меня шунтировали. Я плохо переношу такие
– Твоему сердцу пойдет очень на пользу, – сказал Намбодри.
Тут он приметил Опарну, и на лице возникла улыбка. Он указал на незанятый стул рядом с собой. На этой его теневой сходке аромат лимона совсем не помешает. Опарна в этом дурдоме – чистое отдохновение. Теперь его опрятные чужеродные сорочки, вельветовые брюки и щегольская шевелюра обрели осмысленного зрителя. Опарна спасала его от банальности научного сообщества – от строгих мужчин и жутких волосатых женщин, в чьем кругу он обыкновенно вращался. Был у него такой пунктик – искать компании юных, по-настоящему благоуханных, эпилированных юных. До Опарны отдушиной для него были исключительно вечеринки, устраиваемые его ненаучными друзьями, где вокруг него собирались девушки, едва заслышав, что он радиоастроном. Ему нравилось, когда рядом находились их изящные и такие стройные тела – обнаженные ноги, глаза, налитые водкой, его выспрашивают, чем именно он занят, головки умно кивают с полным непониманием. Он начинал с астрономии, рассказывал им, что такое джаз, и скабрезно высмеивал Брайана Адамса. Всматривался в эти смазливые личики, искал в них сиюминутную влюбленность. Ему нравились юные, и он говорил с ними на их языке.
Опарна примерно так и думала. Намбодри из тех мужчин, которые говорят сыну: «Я друг, а не отец» – и на восемнадцатилетие вручают ему презерватив. Официант принес привычный стакан чаю и уставился на нее, пододвигая сахарницу.
– Красивые сережки, – сказал Намбодри. – Вы нечасто носите длинные. Сегодня особый случай?
– Никакого особого случая.
– Вам нужно разрешение от старика еще на один микроскоп?
Кто-то из астрономов хихикнул. Опарна издала звук, который, она не сомневалась, сойдет за игривый смех.
Она знала, что в этих мужчинах скопилось немало скрытого напряжения, поскольку они не могли смириться с тем, что нечто вроде астробиологии стало теперь столь оживленным направлением в этом храме физики, тогда как поиску внеземного разума не дают места даже в сноске к радиоастрономии.
У нее зазвонил телефон, и она была ему за это признательна. Голос Айяна Мани произнес:
– Сэр желает видеть вас немедленно.
Она глянула на телефон несколько растерянно. Свой номер Опарна никому не давала.
Она влетела в приемную и ощутила на себе всю силу Аяйнова спокойного разглядывания. Ох как опасалась она этого темного мужчины с большими глазами.
– Мы вас искали, – сказал Айян. – Он ждет.
Пока Опарна миновала его стол, Айян изучил ее зад. Он не сомневался, что мужчины в этом институте совершенства совсем Опарну не знали. Они все ущербные. Перебор образования, перебор лоска. Они смотрели на женщину сквозь загадки, которые она вокруг себя разводила, сквозь ее слова и тон голоса, сквозь ее ученые степени. А еще сквозь множество выдумок современности, что городили мужчины и женщины, когда были полностью одеты. Но постель-то – она средневековая, честная, и в ней, хотелось ему верить, Опарна была бы кое-кем другим. И она бы поняла, что есть полученная от мужчины оплеуха – пыл любви или же сокрушение ее высокомерия. Он видел в ней недвусмысленное безумие солидной женщины, желавшей пасть. Но тут мысли об Опарне улетучились и его наполнило волнение от запланированного на завтрашнее утро. По нему прокатилась дрожь. Айян почуял на языке холодный страх.
Она толкнула внутреннюю дверь и ощутила ту же странную смесь прохладного воздуха и предвкушения, как это всегда бывало при входе сюда. Встречи с Ачарьей по-прежнему были для нее событием, хотя он ничего и никогда для этого не делал. Он сидел за своим могучим кипучим столом. Как обычно, розовая лысая голова, сейчас склоненная над чем-то у него на коленях, казалась крупнее, чем ей представлялось. Она присела напротив и пробормотала:
– Я здесь.
Он не взглянул на нее. Удачный момент как следует его рассмотреть. Крупные уши, подумала она, а рука, покоящаяся на столешнице, – чистая и грубая. Она вновь задумалась, как он выглядел в молодости. Архивные фотоснимки в сети были скверного качества. Опарну раздражали голые стены его кабинета. От него тут нет и следа. Молодой Ачарья в сепии, пылающий взглядом со стены, мог бы смотреться занятно.