Сергей Михалков
Шрифт:
С. М. Ну, я никогда не стеснялся своего заикания, и даже наоборот — я им пользовался, особенно в школе, когда на уроках химии учительница меня что-то спрашивала, я начинал заикаться, она меня жалела и ставила мне «удовлетворительно».
Н. М. Какое самое первое ощущение в жизни? Вот первое. Первое воспоминание. Вот первое, что помнишь — в запахе, в образе, — вот что это такое?
С. М. Ну, самое первое — это, пожалуй… это, пожалуй, 17-й год. Это когда мы жили на Волхонке, дом № 6, и наши окна выходили
Н. М. Очень трудно говорить о Михалкове… мне. Очень трудно говорить об отце. Трудно и легко одновременно. Трудно потому, что его много раз снимали, и я очень не хотел, чтобы это превратилось в те же рассказы и в те же вопросы относительно гимна, относительно общественной деятельности и того, другого, пятого, десятого, что практически, в общем, известно всем. С другой стороны, мне самому очень хотелось поговорить с отцом. Ведь как говорится в русской пословице: что имеем, не храним, потерявши — плачем. И времени задуматься о том, а кто ж такой этот твой папа, кто он, — возможности такой практически нет. Удивительно, и это действительно удивительно — его не знали, и до сих пор мы его не знаем. Я поймал себя на мысли, что я не знаю моего отца, — я его чувствую, люблю, но до конца не знаю. Хотя, может быть, чувства важнее знания. Скажи мне: дома наказывали, били, пороли?
С. М. Нет, нет.
Н. М. Никогда?
С. М. Нет, не пороли.
Н. М. А почему ты меня порол тогда?
С. М. А я тебя тоже не порол.
Н. М. Как это не порол? Как это не порол? Что это вы тут такое рассказываете, Сергей Владимирович? Вот ваше письмо: «Занят я тут очень с Никитой. С ним вот гораздо труднее, чем с Андреем, — живости непомерной мальчик, драчун и лентяй. За ним нужен все время глаз и глаз. Подрался он с Сашей Егоровым, причем неизвестно еще, кто первый начал. Ну и не стал долго думать — взял да и выдрал его…» Это я помню на своей, так сказать, попе.
С. М. Ну…
Н. М. Нет, я без претензий, я не жалуюсь.
С. М. Да я понимаю… Я этого не помню, во-первых, а во-вторых, таких наказаний, какие описаны вообще у наших классиков, что там раздевали, снимали штаны, драли ремнем до крови… я говорю — этого не было.
Н. М. Нет, ну у нас… с нашим классиком это было, с тобой то есть. Ты с меня снял штаны и меня выдрал.
С. М. Да нет, ну это все… это все домашние дела такие…
Он сказал — «домашние дела». Это значит, что он не хочет об этом говорить. Но вот именно об этих-то домашних делах мне и хотелось с ним разговаривать. Но отец не давался. Эта его долгая жизнь на людях, причем на людях разных и в разные времена, научила его создавать некий образ — и детского поэта, и общественного деятеля, лауреата множества премий, автора гимна, руководителя Союза писателей в течение 20 лет, Героя Социалистического Труда, — и понять, где проходит эта граница между тем Михалковым, которого мы с мамой и братом вместе со всеми наблюдали из зала, когда он стоял на сцене или на трибуне, и тем веселым, смешливым человеком, который писал замечательные, легкие стихи, — понять, где же проходит эта граница, было чрезвычайно трудно. Этот панцирь, который защищал его от внешних сил, за которым он прятал свои эмоции, мысли, чувства — а вернее всего, я так думаю, свой талант, — существовал не только для тех, кто был вне семьи, вне нашего дома, но порой и для нас, для нас для всех. Меня самого удивляло, что я никогда об этом раньше не думал. И тогда я решил спросить у наших детей, его внуков, — может быть, он им приоткрылся
СТЕПАН. Я не могу вспомнить какой-то его со мной серьезный разговор или какой-то его поступок. Он как-то присутствовал всегда, и это давало такое состояние покоя и семьи…
НАДЕЖДА. Действительно, да, когда спрашивают у меня… там… я не знаю… вот твой дедушка написал гимн, а какой он? Я говорю — я не знаю. Говорят: как же ты не знаешь? Почему? Я им говорю: потому что мне кажется, что Дадочку узнать полностью невозможно.
АННА. Очень глубокий человек, очень глубокий… Я думаю, что его по-настоящему не знает никто, по крайней мере из нас, внуков. Мы видим только небольшую часть этого айсберга, и… потому что он никогда не любит рассказывать о себе, всегда говорит, что то, что надо было, я уже, мол, написал.
АРТЕМ. Егор и Степа… нет, особенно Егор — он с дедом очень близок, как никто другой, общается намного ближе, чем я… чем я, и даже, наверное, чем Степан.
ЕГОР. Если о базовых качествах говорить, то у меня такое ощущение, что он всегда был очень честным и достаточно чистым… Вообще мне кажется, что человек с недостаточно чистой душой не сможет писать детские стихи такого качества и такого обаяния. Сколько поколений выросло на его стихах, и сколько их еще будет!
Что за шум? Кого так радостно приветствуют ребята? Это детский писатель Сергей Михалков в гостях у московских школьников.
Я моего отца таким, каким вы видите его в киножурнале «Пионерия», не видел никогда. Но именно таким был его образ для основного населения всего Советского Союза, и он хотел быть именно таким для всех.
Молодой любимец детей и вождей, да еще с орденом Ленина — высшей наградой страны на лацкане пиджака, — и это в двадцать-то шесть лет! Я попытался представить себя в 26 лет с орденом Ленина на груди — не получилось.
Н. М. А почему ты получил орден Ленина?
С. М. Ну, я думаю, потому, что мои стихи очень быстро стали популярными, и я не исключаю, что Светлана, дочь Сталина, читала мои стихи, и, наверное, Сталин читал мои стихи, потому что они печатались в «Правде». А когда в «Известиях» было напечатано стихотворение «Светлана», которое не имело отношения к дочери Сталина, а просто я был увлечен студенткой Литературного института, ее звали Светлана, и у меня было набрано в «Известиях» стихотворение «Колыбельная», я, встретив ее и желая победить своим вниманием, спросил: «А хочешь, я завтра напечатаю стихи, посвященные тебе?» Но никакой реакции не последовало. Я поехал в редакцию, и стихотворение, которое называлось «Колыбельная», назвал «Светлана». И меня неожиданно пригласили в ЦК партии, на Старую площадь, и руководитель отдела агитации и пропаганды сказал мне, что товарищу Сталину понравились мои стихи «Светлана».