Сергей Михалков

Михалков Сергей Владимирович

Вот это опять удивительно. Это удивительно — 90-летний человек, который совершенно искренне говорит, что он не любит стариков, у которых есть свои заботы, проблемы, жалобы и так далее, и так далее. Что это — цинизм, жестокосердие, провокация, ложь? Ни mo, ни другое, ни третье. Это совершенно искреннее осознание того, что, если он, 90-летний старик, умом и понимает тяжесть старости, внутри себя он-то ее не ощущает

АРТЕМ. Иногда он приезжал, он приезжал, и мы все, значит,

внуки его, вокруг него становились и его всегда спрашивали: «Дадочка, дадочка, ты где был?». А он говорит: «А вам какое дело?»

АННА. Я помню, я к нему подошла и спросила: «Дадочка, скажи, пожалуйста, почему ты так редко к нам приезжаешь?» Он посмотрел на меня, посмотрел и сказал: «Чтоб вас поменьше видеть всех».

СТЕПАН. Не знаю, рассказывал ли мой отец эту историю, но когда родился мой первый ребенок, Саша, дочка, я весь в слезах приехал с утра к отцу, переполненный чувствами, что родилась дочь. Мы с отцом выпили по рюмке, он позвонил деду и говорит: «Ну что, я тебя поздравляю». Он говорит: «С чем?» «У тебя родилась… Прадед! Ты стал прадедом». Он говорит: «В каком смысле?» — «Ну, у Степана родилась дочь — моя внучка, твоя правнучка. Ты прадед». Он говорит: «Понятно. Ну а вообще какие новости?»

То есть он вот такой — но не потому что безразличный или что ему не радостно, — просто он такой человек. Он ребенок сам, до сих пор ребенком и остался.

АНДРОН. Вообще он к своим детям и к внукам относится как и ко всем любимым людям, но никогда не показывает свою любовь, свои чувства. Он бывает даже нарочито грубоват, нарочито снисходителен. Но только к близким людям. С людьми, к которым он относится не очень хорошо, он куда более вежлив и лицеприятен. Короче: если папа разговаривает грубовато — значит, у него хорошее настроение и он к тебе хорошо относится.

Н. М. Я помню историю, которая мне очень много про тебя рассказала. Она меня очень поразила. Я как-то тебя по-другому понял. Даже не то что по-другому — я понял глубину твоего отношения и в то же время сдержанность выражения его. Мама жила уже на даче все время, а ты в Москве, один. Я тогда заболел корью, у меня уже было двое детей, я был взрослый, но очень тяжело болеть корью, ты сам знаешь, и я не мог лежать в своей квартире, чтобы не заразить детей. И я попросил тебя, чтобы ты меня пустил к себе. И ты меня пустил. Я лег у мамы в комнате. Ты жил один, была и наша старинная домработница Поля, которая за мной и ухаживала… Поначалу ты забывал совершенно, что я есть в доме, потому что ты не привык, что в доме кроме няни летом кто-то есть. И день, и два ты ко мне не приходил. Я слышал — ты уже дома, уже в кабинете, потом разговаривал с Полей, потом ложился спать. Потом вспоминал, что я здесь. Вставал, открывал мою дверь: «Как ты себя чувствуешь?» Я был плохой, с температурой. Я говорил: «Все нормально». И вот так день за днем, постепенно ты привык к тому, что я живу в доме, что я рядом, хотя мне было уже под сорок лет. А уж потом ты стал сразу от дверей заходить ко мне: «Как дела? Как ты себя чувствуешь?», что-то рассказывал. Помню, ты писал речь по поводу Шолохова и давал мне читать, и я тебе давал какие-то советы… Я пробыл у тебя больше месяца, и как-то удивительно мы с тобою заново срослись. Мне уже становилось лучше, я уже вставал, ходил к тебе в кабинет, мы с тобой сидели, ты что-то рассказывал, мы с тобой хохотали. Но время шло, и нужно было мне уже возвращаться. И вот я должен уйти. Ты мне говоришь: «Почему сегодня, уже поздно, давай завтра». И завтра то же самое. Я опять оттягивал свой уход. И каждый раз вечером ты приходил и кричал: «Никита!». И я, когда отвечал тебе, что я здесь, то чувствовал, что ты доволен, ты рад, что я не ушел. Но настал момент… настал момент — надо уходить, надо!.. Я уже оделся: «Я ухожу». Я тебя уже предупредил об этом утром. Захожу к тебе в кабинет — ты сидишь с телефонной трубкой, с кем-то разговариваешь. «Пап, я ухожу». Ты держишь трубку и показываешь жестом: ну, мол, давай. И опять с кем-то — та-та-та… Как-то мне странно — ни «до свиданья», ни обниманья. Сидишь с трубкой. Я опять: пап, ну я, мол, пошел? А ты мне снова жестом:

мол, давай. Было даже обидно. Но с другой стороны, думаю: ну и ладно. Не дай бог, еще чего доброго прослезимся. Что я, на фронт ухожу, что ли? Четыре улицы перейти.

Но когда я шел по коридору, почему-то невольно поднял трубку параллельного телефона, и меня словно подкосило, потрясло: в трубке был длинный, длинный гудок. Ты ни с кем не разговаривал. Ты держал трубку…

С. М. Да. Ну да…

Вот такого Сергея Михалкова из ныне живущих почти никто не знает. Как же мы все это обожаем! И не было большего счастья, чем вот так вот хохотать вместе с отцом — до истерики, до слез, — а потом даже и не помнить, с чего все началось…

Н. М. Ты помнишь, как мы с тобой… когда у нас была истерика смеховая, в Красноярске?

С. М. Да-да-да.

Н. М. Помнишь, что было: весь стол начал падать со стульев? Я не помню, с чего началось.

С. М. Я помню.

Н. М. С чего?

С. М. Я помню. Я вообще очень люблю смеяться, и могу смеяться до слез, и смеялся до слез на спектаклях Художественного театра. И я с ужасом думаю, что все умерли, что Художественного театра не существует. Я знал всех актеров, всех. Лично знал. Они все умерли, все. Все до одного, и никто не дожил до девяноста. Я не думал, что доживу до девяноста. Меня спасла Юля, это точно.

Н. М. Я тоже так думаю — Юля тебя спасла.

С. М. Да. Я в 83 года встретил женщину, которая мне сначала понравилась, а потом я понял, что без нее не моту жить. Она от меня радости тоже имеет не много, потому что жить с таким, как я, довольно сложно. Но я люблю ее как человека, как женщину, которую я не могу ни с кем сравнить.

ЕГОР. Я думаю, что если его полюбила такая молодая женщина, как Юля, которая скорее по возрасту ближе ко мне, даже не к моему отцу… Серьезно, это о многом свидетельствует. То есть он во многих вещах остался очень молодым человеком. И я с ним иногда, когда разговариваю, в этом еще раз убеждаюсь.

АРТEM. Мы приехали к моей сестре на дачу, там был какой-то обед, и приехал… такой «Мерседес» небольшой открытый, и я думаю: блин, ни фига себе, наверное, к Ане кто-то приехал… Вижу — дедушка, значит, сидит. Юля сидит… Ну, пошли к столу, по-ели-попили, пришла пора прощаться… Юля за руль, дедушка рядом, — открытый «Мерседес»! — дедушке девяносто лет, — а они с ветерком, с ветерком удалились от дачи. Я просто обалдел. Стою и думаю: «Дадочка, ты просто новый русский! Просто старый новый русский. Просто молодец».

АННА. Вот путешествуют, ездят отдыхать куда-то они, любят смотреть на мир — это же большая все-таки редкость, когда в девяносто лет ты не лежишь и не ждешь, когда же Бог возьмет тебя, а просто живешь абсолютно полноценной жизнью. Ходят в театры, ходят во все публичные места. А ведь он до сих пор посматривает на красивых девушек, хотя у него прекрасная молодая жена. В общем, просто живет жизнью, которой можно позавидовать, даже очень молодому человеку.

Н. М. Скажи, отец, а что для тебя самое главное в жизни?

С. М. Я вообще считаю, что главное в жизни человека — это творчество, когда он видит результат своих мучений, своих страданий… Ты понимаешь, не каждый может ночью встать и сесть к столу, потому что ему показалось, что он придумал удачную строку. Это очень важно, если ты это можешь. Это значит — ты творец.

АНДРОН. Это было посвящено… Это было написано тогда, когда Михалков ухаживал за моей мамой. У мамы была дочка от первого брака, Катенька, Катя. Вот тогда он написал эти стихи: