Серия "Афган. Чечня. Локальные войны". Компиляция. Книги 1-34
Шрифт:
Хафизулла Амин пришел в сознание приблизительно в 18.00, а в 19.25 рванули в атаку и начали штурм. На дворец обрушился шквал огня.
Славный «мусульманский батальон», туго набив чрево машин грешными витязями и средствами уничтожения всего живого, начал и приступил. И потащил в историю на плечах своих пожизненную ношу личной славы и державного бесславия.
Нет на войне чистоплюйской целомудренности. В ночь уносились две задачи. Первая, чисто боевая, — довести товарищей по оружию до порога дворца, дать им, насколько это возможно, больше шансов на жизнь, прикрывая их исступленный порыв от налета с боков и тылу, и отмахиваться горячим свинцом
Нет смерти чище, чем в бою… Слова, не мне принадлежащие, Игорьку Кошелю. Прекрасному парню, талантливому журналисту, песеннику от Бога. Он, Игорь, накануне выпуска прочитал в газете мой очерк «Мела свинцовая метель» да и другие «байки войны» и под впечатлением попросился в Афганистан, отказавшись от распределения в Группу советских войск в Германии. Я всегда сожалел, что мне не удалось определить этого великолепного парня в свой отдел. Впрочем, полковником Игорек стал и без чьей-либо помощи, а талант его в подпитке и помощи не нуждался…
Нет смерти чище, чем в бою… В том мало утешенья, но праведное все же есть: открытый бой — не тать в ночи…. И не убийство больного в постели…
Когда будут растоплены снега и спалён дворец, «суд земной» заявит о себе. Они еще только засобираются убыть в Союз, а я вместе с новогодней елкой привезу им первый «международный отклик»: «портрет» воина-интернационалиста. На пахнущем типографской краской плакате — лубочный мужик в чалме с топором и дехканин с киркой (тоже в чалме) яростно гвоздят по лысой голове отчаянно раскорячившегося советского карапуза-генерала, насквозь проткнутого штыком бегущего мусульманина (и тоже в чалме), подпись: «Бей, ребята, да позазвонистей!». Перевод, конечно же, дерзкого в отваге туркмена, уродившегося под крупными ясными звездами в барханах красивой пустыни Каракумы, в племени текинцев. Я говорю о ротном командире с душой пиита — старшем лейтенанте Курбане Амангельдыеве.
Годы спустя, заполучив высочайшее дозволение, косноязычные уполномоченные обвешают гирляндами участие групп КГБ в операции «Шторм». И самих участников не обойдут ореольным вниманием. А в ГРУ, где врожденное отвращение ко всякой кружковщине и самовосхвалению, разведчики и диверсанты тихой сапой будут продолжать делать свою работу и говорить неправду, откуда и за что у них ордена, а подчас — и за что они отлучены от своей «фирмы», а бывало, и заключены под стражу на немало лет. Людские козни известны, и спецназ уведут в тень, а «мусульманский батальон» вообще отринут на задворки истории…
Но Вася Праута этого не знал, когда заштормило, и — разлетелись в серебряные дребезги зеркала и люстры дворца-цитадели… Лопались ярким свечением-вспышкой поражаемые прожектора, освещавшие пространство вокруг дворца и подножие, к которому кралось несчастье. Они гасли один за другим, переставая слепить наступающих, но с их прытким исчезновением не становилось темнее, напротив — недобрый безнадежный свет возгорался и усиливался…
Шестнадцать стволов, отпущенные на волю, сорвались с поводка, как ненасытные голодные псы, куражились в небе, и, распарывая пространство ночи и освещая ее яркими всполохами, огневым жарищем лепили призрак кромешного ада. Разверзлась треклятая преисподняя — образ апокалипсиса. Там, на взгорке, за толщей средневекового камня, и здесь, в долине, в каждой рвущейся вперед машине, за листовой броней отечественной стали, забились, затрепетали души. Задышала кровь, еще не пролившаяся, но уже на выходе. В вечной ночи не пропасть — погонятся по следу снаряды Прауты, и — нет спасения. Никому — ни тем, ни своим…
Сержант Федоров, командир установки, после нажатия «гашетки»
Приказал операторам поиска и дальности скорректировать: «Валерка, выше чуть, выше, на полградуса…» — и вновь утопил, припадая к «обзору». Яркое красно-белое крошево грузными ударами множественно осыпало стены дома мириадами светлячков, и, казалось, под ним вздыбилась земля.
В отблесках извергнутого скорострельными пушками пламени лоснились бока «Шилки», будто они были намазаны соляркой. Спереди, у гусениц, опалился снег, стал бурого чумазого цвета, но в секунды залпа — отпугивал красными разливами. Снаряды уносились с шипением и визгом туда, где их не ожидали и не жаждали встречать, в ту — на полградуса — даль, оставляя за собой выбросы ярких зарниц, сотворенных харкающими стволами и формой напоминавших сладкую гигантскую вату на палочке. Всполохи, соперничая со светлой безоблачностью солнечного дня, на сотни и сотни метров обнажали местность и суть зарождающегося несчастья.
Евгений Федоров со своей установкой торовато посылал снаряды со скорострельностью 3400 выстрелов в минуту, давил «гашетку», припадал к триплексам, подчищал точность, норовя угодить в оконные проемы, орал на своих «красавцев», клял на чем свет стоит Прауту из-за прерванной связи, и валил, и валил, и валил. Обращая ночь в светлый день и пренебрегая законами природы и бытия…
В режиме стрельбы по наземным целям наведение пушки производится только в ручном режиме, что и делал старательный белорус Женя Федоров. И хороший солдат — сержант Федоров. Он лопатил и молотил, уточняя на глаз такие важные величины для уничтожения всего живого, как градусы. Не могу сказать, устали ли руки уроженца Березы-Картузской, что в Брестской области, но то, что молодой парень по имени Женя в ладонях своих одним из первых на той войне в ту ночь насобирал горсти пепла, — это точно…
Рядовой Каримов прикрыл себя с головой первой попавшейся под руки рогожкой и присветил фонариком крышку ствольной коробки гранатомета, где сверху нанесена баллистическая таблица для стрельбы на разные дальности. Перепроверил ранее обусловленные параметры, присоединил патронную коробку, потянул из нее, стараясь не шаркать по металлу, ленту с двадцатью девятью выстрелами, приладился к оптическому прицелу. До этого, без спешки и суеты, отбросил снег в трех образовавшихся лунках и вдавил поглубже, насколько позволял примороженный грунт, станок-треногу. По-хозяйски потормошил конструкцию, убедился — вроде надежно. Снял однопалую рукавицу — сейчас она только помеха, положил ее рядом с боезапасом — дополнительными коробками. Приспособился и доложил лейтенанту:
— К стрельбе готов.
В ответ услышал шепотом неуставное:
— Лежи.
Абдуазиз ничего не имел против, но, не зная, сколь долго придется выполнять команду взводного, подтянул к себе и подстелил ту самую рогожу — вроде как утеплился.
— Каримов, лежи, я сказал!
Напрасно лейтенант нервничает и некстати шикает. Понятное дело, волнуется, и мы — тоже. Но хотелось еще и рукавицу прибрать — пальцы деревенеют, вбирая и ветер морозный, и холод заиндевелого спуска клавиши.