Серое Преосвященство: этюд о религии и политике
Шрифт:
Подобно большинству необразованных людей, король питал острейший интерес именно к этой — духовно сомнительной, но эффектной — стороне мистической жизни. На него сильно действовали любые проявления того, что индусы называют siddhi, то есть психической энергии, которую иногда пробуждают медитации и на которую умудренные мистики стараются обращать как можно меньше внимания. Отец Жозеф застрял ниже той ступени, докуда добрались иные из его младших современников — например, Олье, чье мнение о видениях и пророческих откровениях мы уже цитировали. Даже в ранние и счастливые дни своей жизни мистика отец Жозеф оставался строго ортодоксальным христианином; а в ортодоксальном христианстве всегда имелась тенденция к завышенной оценке сверхъестественных явлений, к отождествлению необычайного и божественного, к смешению психического и духовного. Это преклонение перед аномальным наблюдается обычно на двух уровнях, примитивном и высоколобом — среди доверчивых простаков вроде Людовика XIII или рядового крестьянина, и среди ученых, пораженных фактами, которые не поддаются объяснению в рамках общепринятых в данный момент теорий, — таких ученых, как Паскаль, который выводил из чудес истинность христианской теологии; или Декарт, который в юности заигрывал с розенкрейцерством; или Оливер Лодж, который пытался положить в основу религии факты, говорящие о посмертном существовании некоего психического фактора; или Каррель, которого потрясли сверхъестественные исцеления и сила молитвы.
Привыкшие заниматься только пространственно-временными событиями, люди науки, обратившись к религии, особенно подвержены той примитивной форме религиозности, в которой важную роль играют «чудеса». Их привлекает не столько «царство небесное внутри»,
Он занимался пассивным и активным уничтожением, готовя свою душу к слиянию с не имеющим образа, вечным Божеством; но очень высоко ставил и siddhi, да и вообще все необычные феномены, имевшие место во время его медитаций. Тому, что он сам практиковал, он обучал и монахинь. Он подробно наставлял кальварианок в искусстве умной молитвы, но одновременно призывал их культивировать siddhi и внимательно следить за подсознательными процессами. Как мы уже видели, отец Жозеф использовал подведомственные монастыри не только в качестве молитвенных машин, материализующих божественные милости, но и в качестве машин пророческих, обостряющих политическое и военно-стратегическое предвидение. И это еще не все. В ответ на его письма, излагавшие неудовлетворительную ситуацию при дворе, монахини испрашивали свыше поучений, обращенных к той высокой особе, которая в данный момент доставляла больше всего хлопот.
Отчеты о подобных откровениях записывались и отсылались отцу Жозефу, который и вручал их по назначению, с подходящими случаю комментариями Иезекили. Вот, например, послание Христа к Людовику XIII, принятое одной из кальварианок и зачитанное царственному адресату отцом Жозефом. «В настоящее время (это собственные слова Второго Лица Троицы) необходимо, чтобы король занимался только войной и позаботился внушить своим подданным, что наградит или накажет каждого соответственно его заслугам». И тому подобное, со множеством полезных рецептов о поведении монарха, в военное время. В конце откровения указано, что Людовику нужно работать усерднее и не предаваться черной тоске и нытью. Подобные сообщения вместе с комментариями монаха Людовик выслушивал смиренно и с благоговейным сознанием близости к Источнику всякого блага, силы и премудрости. Решив исправиться, он излагал свои благие намерения в форме юридического документа, подписывал при свидетелях и скреплял печатью. Он заключал договор со своим лучшим «я», выдавал небесам долговое обязательство. Искренне желая сдержать слово, он начинал старательно исполнять божественные указания. Но увы — через несколько дней его несчастный невротический темперамент брал свое, и решимость пропадала. Всегдашнее безволие сводило на нет все его попытки трудиться; всегдашняя патологическая скука гасила в нем интерес даже к войне; всегдашние чувства вины и собственного ничтожества снова омрачали мир, превращая его в страшное и бесконечно унылое место. И тогда Иезекили снова приходил на выручку, с новым откровением, с новыми пророческими тирадами.
Еще в 1632 году было неофициально решено, что в случае смерти Ришелье отец Жозеф займет его место председателя Государственного совета. Чтобы придать его выступлениям необходимый вес, нужно было сделать его князем Церкви. Через своего посла в Риме Людовик попросил при ближайшем назначении кардиналов выделить одну шапку для его капуцина. В течение следующих шести лет это ходатайство несколько раз повторялось, со все большей настойчивостью. Но Урбан VIII, при всем восхищении «Туркиадой» и при всей личной симпатии к ее автору, не спешил исполнить королевское пожелание. Он не хотел делать отца Жозефа кардиналом по нескольким причинам. Во-первых, уже имелся один кардинал из капуцинского ордена, и этот человек категорически возражал против любых действий, которые создали бы ему соперника и конкурента в Священной коллегии. Затем имелся император Фердинанд, который не забыл свою регенсбургскую встречу с отцом Жозефом и нисколько не желал, чтобы столь могущественный противник занял высокое положение и превратился в еще большую угрозу интересам Австрии. Такие же возражения раздавались и из Мадрида. И наконец, имелось обстоятельство, которым не смел пренебречь ни один папа периода Контрреформации, — отвратительная донельзя репутация отца Жозефа среди рядовых католиков — и мирян, и духовенства. Имевший дурную славу и до регенсбургского сейма, после 1630 года он достиг высочайших вершин бесславия. В свете всего этого нисколько неудивительно, что папа так долго отказывал Христианнейшему величеству в его просьбе.
Удивительно другое — в конце концов он все-таки уступил. В 1638 году шапка была твердо обещана — слишком поздно: монах умер, не успев ее получить. Человек, чье место в Государственном совете предназначалось отцу Жозефу, пережил его на четыре года — человек хотя и вправду слабого здоровья, но до самой кончины сохранивший ясную голову и ту несгибаемую волю, которая привела его к власти и восемнадцать лет удерживала наверху. Жизнь Ришелье, как и всякого хронического больного, состояла из периодических подъемов и спадов, из череды улучшений и ухудшений. В 1632 году, когда была отправлена первая просьба о шапке для отца Жозефа, Ришелье мучился от обострения той болезни, которая впервые поразила его десятью годами ранее. Геморрой — именно от него мучился кардинал — это недуг иногда очень болезненный, изнурительный и угнетающий психику. В сочетании с другими немочами, он отнимал у кардинала все силы.
В семнадцатом и восемнадцатом веках в жизни видных особ ни одно событие не бывало вполне приватным. Даже акт испражнения нередко совершался на людях, и тех, кого ранг наделял такой привилегией, короли и принцессы удостаивали приема и беседы, сидя на chaise percee [76] . Болезни и самые деликатные формы лечения протекали столь же публично. Клизмы Людовика XIV обсуждал весь двор, а его фистула, или анальный свищ, стала вопросом государственной важности. Поколением раньше так же обстояло дело и с кардинальским геморроем. Известия о нем проникли в самые глухие уголки королевства. К кардиналу отовсюду слали соболезнования и будто бы безотказные средства — в том числе изобретенный одним капуцином порошок, от которого непременно прошел бы не только геморрой кардинала, но и бесплодие короля. Когда все это не помогло, делегация духовенства отправилась в собор города Мо и вернулась оттуда с мощами того ирландского отшельника седьмого века, под чьим покровительством живет город Бри и чьим именем назван наемный экипаж, — святого Фиакра. Испробовали и мощи — но несмотря на свою репутацию целителя, святой Фиакр оказался не удачливее других. Об этом можно пожалеть — не только из-за бедного Ришелье, но и из-за того, что неудача святого Фиакра лишила нас нескольких любопытных текстов, а быть может — и великолепных произведений искусства. Если бы чудо произошло, легко вообразить сборник написанных разными поэтами од, который вышел бы в честь события. Они отличались бы скорее экстравагантностью, нежели поэтическими достоинствами. Иное дело — огромное полотно Рубенса. Оно стало бы образцом непревзойденной красоты и роскоши. Справа, на переднем плане, облаченный в струящийся красный шелк, стоит на коленях Ришелье, закатив темные бесстрастные глаза к небесам, на которых — в левом верхнем углу, на высоте примерно в двести пятьдесят футов — с мягкого облака на него взирают Святая Троица и Дева Мария, сильно уменьшенные перспективой, но с выражением живейшего участия. Спускаясь с небес, всего в футе или двух над головой кардинала завис святой Фиакр с клочковатой бородой и в приличном анахорету драном рубище. Одну руку подняв в благословении, на сгибе другой он держит свои эмблемы — ломоть сыра Бри, ирландскую дубинку и миниатюрную повозку. Прикрывающая его с воздуха эскадрилья херувимов делает виражи над прелестным ландшафтом, в дальней части которого полным ходом идет осада Ла-Рошели. Сразу за кардиналом на вершине широкой лестницы стоит Людовик XIII — левая рука на бедре, правая покоится
76
Стульчаке (франц.)
77
Светской учености (лат.)
Угнетающее воздействие этой и других его болезней — одна из причин морального упадка Ришелье в 1636 году. Вмешательство отца Жозефа помогло кардиналу преодолеть психические симптомы, но разумеется, не устранило их органическую причину. И после кризиса, как и до него, Ришелье оставался больным человеком, с подавленной болезнями психикой и постоянной нуждой не только в лечении, но и в моральной поддержке. За последней он обращался к отцу Жозефу, который боролся с унынием друга, подолгу рассуждая о религии и уговаривая его перемениться. Под воздействием этих разговоров Ришелье начал проявлять неожиданное благочестие. Он щедро раздавал деньги религиозным учреждениям. Он часто исповедовался и еженедельно причащался. Но еще неожиданнее, что в 1636–1639 годах он сочинил «Трактат о христианском совершенстве» — апологию того, что отец Жозеф и его учитель Бенет Фитч называли «активным уничтожением», а брат Лоуренс и большинство других мистиков — «опытом божественного присутствия». «Достаточно, — писал Ришелье, — несколько раз в день ставить себя перед лицом Божиим и не совершать действий, способных божественное присутствие разрушить; ибо нет сомнений, что оно длится и сохраняется, если мы не совершаем враждебных ему действий». Следует предположить, что кардинал — хотя бы в какой-то мере — применял свои проповеди на практике. Эффект, судя по всему, оказался благотворным; ибо кардинал, хотя всю жизнь и боялся ада, встретил смерть мужественно и в явной уверенности, что не совершил ничего, заслуживающего вечной муки. Священник, бывший с ним в его последние часы, посоветовал ему простить всех врагов, чтобы приготовить душу к встрече с ее Создателем. Со смертного одра кардинал безмятежно ответил, что «он никогда не имел врагов, если не считать врагов государства». Столь грандиозное и высказанное в подобную минуту самодовольство внушает чуть ли не благоговение. Узнав о его смерти, старый Урбан VIII несколько секунд задумчиво молчал. «Что ж, — произнес он наконец, — если Бог есть, кардиналу Ришелье за многое придется ответить. Если Его нет, кардиналу можно только позавидовать».
А человек, к которому кардинал обращался за моральной поддержкой («ou est mon appui?» вскричал он, узнав о смерти отца Жозефа, «j'ai perdu mon appui»), сам нуждался в утешении. Попытка служить двум господам — в качестве государственного деятеля защищать интересы Бурбонов, а в качестве созерцателя поклоняться Богу «в духе и истине» — провалилась, и он все острее сознавал свою неудачу. Ришелье, как человек совершенно неосведомленный об истинной природе Божества, мог позволить себе убаюкивающую фразу, что «достаточно несколько раз в день ставить себя перед лицом Божиим и не совершать действий, способных божественное присутствие разрушить». Отец Жозеф о Боге кое-что знал и потому понимал, что этого не достаточно и что действия, неспособные разрушить то, что Ришелье наивно принимал за божественное присутствие, абсолютно губительны для присутствия подлинной реальности. Он пытался «уничтожать» свою деятельность министра, дипломата, главы разведслужбы, политического публициста; но занятия эти — и по своей многочисленности и по неисправимо порочной сути — уничтожению не поддавались. «Во всех обстоятельствах жизни, — написал он двадцать лет назад, — каждый человек обязан сохранять способность, даже в самый разгар бури, поднять взор, если понадобится, к верховному благу, будто к путеводному факелу, который светит издалека и к которому он стремится в этом акте слияния — не так, конечно, как один из совершенных и не притязая на высшие степени, — не на всех парусах и не в открытом море полного совлечения, окончательного отказа от всех привычных подмог, как пристало большим океанским судам, — а держась знакомого берега, не оставляя ни медитацию, ни иные описанные в этом Методе вспоможения, которые ведут к слиянию». В те годы он, еще новичок, держался берега устной молитвы и словесной медитации; затем, становясь все опытнее в чистом созерцании, забирался все дальше в безбрежное море божественной реальности. И тут появился Ришелье, и монах увидел свой долг в том, чтобы творить внешнюю волю Божью, пойдя в услужение к французской монархии — орудию Промысла. Поначалу он не сомневался, что сумеет и выполнять политические обязанности, и оставаться в морских водах — в божественном присутствии. Но с течением времени ему пришлось повернуть обратно к берегу, и проблески так ярко прежде горевшего верховного блага становились все реже. В молодости опыт единения он описывал с красноречием, страстный накал которого свидетельствует, видимо, о двух вещах: первое, что он сам испытал это единение, и второе, что это был опыт не высшего порядка; ибо мистический опыт высшего порядка не поддается выражению на том бурно-эмоциональном языке, к какому прибегает отец Жозеф. «Бог желает, — писал он, — войти в нас и милостиво позволяет нам войти в Него, в некоем обоюдопогружении и взаимопроникновении, о чем сказано и в Писании, когда Бог велит нам открыть уста и обещает наполнить их. Отверзание уст означает, что душа должна расширить всю способность своей свободной воли, то есть должна совершать акты самой великой и самой самоотверженной любви, какую может иметь. И мало открыть уста обычным способом, как мы открываем их для еды, речи, дыхания; нужно уподобиться человеку, который, долго и изо всех сил гнавшись за тем, что до крайности хотел поймать, встал, задыхаясь, и слышит, как колотится его сердце, будто вот-вот разорвется. Иные открывают свою волю Господу словно для еды, то есть словно для вкушения какой-то душевной сладости; иные — словно для разговора, и рассуждают о Боге; иные — словно для дыхания, чтобы оживить дух, задохнувшийся от мирских забот. Поступающие так не имеют совершенной любви к Господу. Нужно в каждом нашем выдохе расставаться с самостной волей, нужно затравить как зверя нашу собственную природу в неуклонном беге к совершенству, чтобы выдохнуть потом, открыв уста, все свое существо и перелить его в уста Божий… Так Писание говорит, когда читаем его на еврейском языке, что Моисей умер на устах Божиих… О святое место упокоения от счастливых изнеможений! О сокровище вечного покоя, которое вмещает наша душа во всей ширине его и глубине, ибо Бог открывается ей в точно той мере, в какой она готова Ему открыться».
Спокойна была только мирская часть отца Жозефа, только Тенеброзо-Кавернозо. Его религиозная часть, Иезекили, жила в состоянии хронической страстности, в какой-то лихорадке религиозного рвения. Иезекили казалось самым естественным делом неистово разглагольствовать о тишайшей молитве, сравнивать созерцателя с запыхавшимся бегуном. Все практические мистики, включая Бенета из Канфилда, предостерегали начинающего созерцателя от чрезмерного рвения. Жажда Бога, если ее не контролировать, может превратиться в преграду, отлучить душу от предмета ее желаний. Если человек собрался в долгое странствие по мистическому пути, он должен научиться желать Бога изо всех сил, но в сердечной тишине, желать Его пассивно — но всем сердцем, душой, всем своим существом. Сам отец Жозеф говорит о внутреннем смятении, подстерегающем душу, «которая не научилась управлять своими помыслами, не приняла от благодати, изобильно подаваемой в акте слияния, жезл духовный для владычества над своими чувствами». Однако можно усомниться в том, что ему самому был дарован этот духовный жезл. Что он вполне властвовал над всеми своими низшими страстями, неоспоримо; но его страстные и бурные сочинения, как и описанная современниками склонность к внезапным откровениям, видениям и восхищениям, свидетельствуют, что он так и не сумел преодолеть свое слишком естественное желание взять царство небесное силою. Позволительно верить, что если бы он его преодолел, если бы его опыт слияния был более спокойным и умиротворенным, заполненным не столько его сильными чувствами к Богу, сколько самим Богом, то он никогда не согласился бы рискнуть истинным познанием реальности ради политических обязательств, едва ли совместимых даже с его монашескими обетами и уж точно несовместимых с созерцательной жизнью.