Серп языческой богини
Шрифт:
– Идем. – Мама держит крепко. – Да шевели ты ногами!
Она шевелит, только ноги устали. Но, наверное, уже совсем скоро. В доме тети Нюры тепло. И, конечно, пахнет молоком. А в холодильнике лежит халва в промасленном кулечке…
Забор. Калитка. Пес, бросившийся под ноги и откатившийся от маминого пинка. Дверь, разбухшая и вонючая. Стучать приходится долго, но дверь все-таки открывают.
– Это я, – говорит мама кому-то. – Я больше так не могу.
Тети Нюры в доме нет, зато есть другие люди, и их много. Дети. Взрослые. Никто не рад маме и ей
Она ест. А мама разговаривает со старухой, чьи волосы убраны под цветастый платок.
– А ты терпи. Помолися и терпи!
Мать отвечает вполголоса и зло, то и дело касаясь разбитых губ. Потом не выдерживает:
– Не бойтесь, тетушка. Мы вас не потесним. Нам только переночевать, а завтра…
Она засыпает прямо за столом, больше не слышит ничего и никого. Наверное, к лучшему.
Наступает утро. Ее будят, заставляют умыться ледяной водой, про которую говорят, что она колодезная, полезная. Но ей холодно и дрожь бьет. Дрожь не уходит даже после завтрака – слабый сладкий чай да кусок батона с засахарившимся вареньем.
На улице дождь. За серой пеленой его не видать ни домов, ни дороги, по которой чеканным шагом идет человек в дождевике и высоких рыбачьих сапогах. Мама с трудом поспевает за ним, а она – за мамой. Человек выводит к старенькому мотоциклу с коляской. Ехать легче, чем идти.
Останавливается на берегу.
Она смотрит на черную-черную воду, гладкую, как стекло. Дождь не смеет ее тревожить, он словно висит над озером.
– Сиди смирно. Не ерзай, – это первые мамины слова.
Человек снимает чехол с лодки и сталкивает ее в воду.
На берегу остается глубокий след, почти как рана на пожухшей траве. Шелестит вода. Человек забирается в лодку и достает тяжелые весла, закрепляет их в уключинах.
Берег быстро исчезает. Лодка ползет по черному стеклу озера. Человек работает веслами, то наклоняясь вперед, то откидываясь, почти ложась на нос лодки. Всхлипывает вода.
Она же думает лишь о том, что теперь их с мамой точно не найдут.
Радостно.
Остров она увидела первой – ломкую белую линию, клок тумана. И черную башню, что подпирала небеса. Берег выползал медленно, изгиб за изгибом, камень за камнем, прорисовывая сам себя на этой удивительной акварели.
– До весны б переждала, – спокойно сказал лодочник, поднимая весла. – Дура ты, Машка.
– Какая уж есть.
Лодка ударилась о старый причал, закачалась. Лодочник набросил веревочную петлю на бревно и сказал:
– Я тут вас подожду. Если чего – возвращайтесь.
На берегу пахло лесом, деревом и рыбой. А дождь прекратился. Наверное, он остался по ту сторону озера, и это даже хорошо, потому что в дожде ничегошеньки не рассмотришь. Ей же хотелось увидеть все.
Сизую траву и берег весь в каких-то пятнах – позже она узнает про птиц и помет. Скрипучий настил. Узкую тропку, которая вела через лес. Сам лес, сумрачный, тяжелый, сказочный какой-то.
Когда-то мама
– Мам, а мы куда идем?
– Придем, тогда увидишь.
В лесу что-то скрипело и ухало, деревья качались, обрушивая водопады и старую жухлую хвою. А вот дом оказался обыкновенным, только очень-очень большим. Два этажа. Крыша. И труба, из которой шел дым. Крыльцо. Мокрая коза, что спряталась под ним и задумчиво чесала рога о перила.
Мама козу прогнала и стукнула в дверь кулаком. Дверь открылась. За ней оказалась крохотная комнатушка, сплошь заставленная клетками. В клетках копошились, кудахтали куры. Ей хотелось посмотреть на кур, но мама потянула дальше, за вторую дверь.
– Эй, встречай гостей! – сказала она кому-то. – Если совсем не одичала здесь.
Вторая комнатушка была больше первой, половину ее занимала печь, от которой тянуло нестерпимым жаром. У печи возилась старуха.
Она-то и вправду походила на ведьму. Сгорбленная, выгнутая какая-то, обряженная в лохмотья, да еще и хромая. Страшный рот, в котором не хватало передних зубов, и длинный острый подбородок, загибавшийся вперед этаким крючком.
– Зачем пришла? – Голос у старухи оказался молодым, крепким. И страх, сковавший при виде этой женщины, отпустил.
– За помощью. Или прогонишь?
– Дите раздень, пока не выстыло. Сама-то небось вон как закуталась. Ну что, внученька, давай знакомиться? Как тебя зовут?
Старуха вдруг оказалась рядом.
– Я вот баба Маня. Кушать хочешь? Сейчас покушаем. А ручки-то, ручки заледенели…
Голос ласковый, и пахнет от нее незнакомо, но хорошо.
– Я не хочу домой, – сказала она, глядя в яркие старухины глаза. – Не прогоняйте нас, пожалуйста.
– Да кто ж вас прогонит-то? – Старуха вдруг обняла и прижала к тугому выпуклому животу. – Будем тут жить. У меня вон и курочки, и кролики… как-нибудь. Как-нибудь… зиму-то перезимуем. А там и придумаем чего.
Зима пришла на остров рано. Затянула окна узорами, высеребрила камни и поземкой замела тропу. Козу пришлось взять в дом, и кроликов тоже. Маме это не нравилось. Ей ничего здесь не нравилось, и все чаще мама уходила к берегу. Она стояла на пристани, вглядываясь в воду, точно ждала кого-то.
– Дурная она. А все своя кровь. Кровь – не водица, – повторяла старуха, размешивая в старом котле картофельные очистки, муку и грязноватое зерно. Смесью этой кормили кур. Кроликам подсыпали сена. А коза и вовсе ела все, до чего случалось дотянуться.
За прошедшие недели дом стал родным. Она изучила его от подвала, где стояли бочки с соленьями, до скрипучего, быстро выстывающего чердака. На балках его висели косы лука и чеснока, палки сухой колбасы и сухой же, деревянистой рыбы. В коробках, укрытые сеном, хранились яйца и мелкие кислые яблоки. В доме имелось бесчисленно комнат, а в комнатах – вещей, которые никто не запрещал трогать.
Здесь было хорошо.
Единственное, о чем она жалела, – об оставленном будильнике. Вдруг бы железные сверчки ожили в этом странном месте? Здесь ведь нет его.