Серп
Шрифт:
Роуэн вздохнул и сунул меч в ножны. Начинается. Сейчас примется читать нотацию, вернее, толкать речь, потому как больше всего на свете серп Годдард любит разыгрывать представление для галерки, пусть на ней и сидит лишь один зритель.
— Человеческие существа — хищники по природе, — завел Годдард. — Может быть, эта природа и подверглась очищающему воздействию цивилизации, но ее невозможно изгнать из нас окончательно. Раскрой ей объятия, Роуэн. Припади к ее преображающим сосцам. Тебе, может быть, кажется, что прополка — занятие сильно на любителя, но ты ошибаешься. Охотничий азарт и жажда убивать живет внутри каждого из нас. Извлеки эти чувства
Роуэн был бы рад возненавидеть все это, но в доведении до совершенства какого-либо навыка — неважно какого — было нечто, служащее само по себе наградой за потраченные усилия. Вот это он и ненавидел больше всего — что он вовсе это не ненавидел.
Слуги заменили чучела на новые. Жизнь этим манекенам была суждена такая же короткая, как и старым. Серп Годдард забрал у Роуэна самурайский меч, а взамен вручил устрашающего вида охотничий нож — для более интимного контакта с жертвой.
— Это нож Боуи — такими пользуются техасцы [11] , — пояснил Годдард. — Ты должен испытывать величайшее удовольствие и восторг, причиняя смерть, Роуэн. Без этого ты станешь всего лишь машиной для убийства.
11
У этого ножа насыщенная история. Кому интересно, можно посмотреть здесь http://history-doc.ru/nozh-boui/
Дни походили один на другой: утром пробежка с серпом Рэнд, силовая тренировка с серпом Хомски, выверенный до последней калории завтрак, приготовленный шеф-поваром. Затем тренировка в искусстве убивать под руководством самого серпа Годдарда. Он совершенствовался во владении ножами, луками и арбалетами, огнестрельным оружием, собственным телом в качестве орудия смерти… Но никогда ядами, разве что на кончиках клинков и стрел.
— Прополкой не распоряжаются, ее производят, — внушал Роуэну Годдард. — То есть это волевой акт. Пассивно наблюдать, как яд делает за тебя всю работу, означает навлечь позор на нас и нашу профессию.
Годдард читал свои проповеди безостановочно, и хотя Роуэн зачастую не был согласен с услышанным, он никогда не возражал и не спорил. В результате голос Годдарда начал вытеснять голос внутреннего арбитра самого Роуэна. Суждения наставника стали замещать в сознании ученика его собственные суждения. Роуэн не знал, как это случилось, но Годдард жил теперь в его голове, оценивая все, что он делал.
После обеда наступало время для тренировок умственных способностей под руководством серпа Вольты: упражнения для памяти, игры, повышающие остроту восприятия, и прочее. На учение по книгам отводилось совсем короткое время перед обедом. Но Роуэн обнаружил, что умственная тренировка помогает ему сохранять в памяти изученное, не прибегая к матери учения — повторению.
— Ты будешь знать историю, биохимию и яды назубок, чтобы снискать восторги конклава, — сказал ему Годдард, делая презрительный жест рукой. — Я всегда находил эти вещи бессмысленным, но что поделаешь — необходимо производить впечатление не только на прагматиков внутри Ордена, но и на академиков.
— Вот, значит, к кому вы себя относите? — осведомился Роуэн. — К прагматикам?
На этот вопрос ему ответил Вольта:
— Серп Годдард — провидец. Это ставит его над всеми
Годдард не стал возражать.
А еще все эти вечеринки… Они накрывали поместье, словно припадки. Всё прочее останавливалось, даже тренировки Роуэна. Юноша понятия не имел, кто их организовывает или откуда приходят тусовщики, но те заявлялись неизменно, наряду с едой в количестве, достаточном для прокорма целой армии, и всякого рода декадентскими излишествами.
Роуэн не знал, была ли это игра его воображения, но, кажется, сейчас в пирушках участвовало больше серпов и всяких знаменитостей, чем когда он впервые появился в усадьбе.
Через три месяца перемены в физической форме Роуэна стали видны невооруженным глазом, и он подолгу простаивал перед высоким зеркалом в своей комнате, разглядывая себя, — впрочем, в этом он никому и никогда бы не признался. Он весь бугрился мышцами — кубики на животе, грудь колесом… Бицепсы вздулись словно бы из ниоткуда. Серп Рэнд то и дело шлепала его по ягодицам, угрожая, как только он достигнет совершеннолетия, предаться с ним самому непристойному разврату.
Он наконец приноровился вести дневник, записывая туда всякие глубокомысленные сентенции — однако это по-прежнему было лишь притворством. Он никогда не выкладывал на бумагу свои настоящие мысли, потому что знал: его «личный» дневник — вовсе не личный; серп Годдард читает его от слова до слова. Поэтому он писал только то, что понравилось бы Годдарду.
Хотя Роуэн помнил свою тайную клятву сделать так, чтобы кольцо получила Цитра, случались мгновения, когда он умышленно «забывал» об этом, и принимался воображать, каково это — быть рукоположенным серпом. Чьим последователем он бы стал — Фарадея или Годдарда? Как бы ни старался Роуэн отрицать это, в методах Годдарда была своя логика. В конце концов, разве есть в природе такое живое существо, которое презирало бы себя и испытывало бы стыд за свои способы выживания?
«В тот момент, когда мы победили смерть, мы стали существами противоестественными», — так говорил серп Фарадей. Но если так, то разве не правильно будет найти хоть что-то естественное внутри самого себя? Что если он, Роуэн, научится испытывать удовольствие от прополки? Неужели это будет такая уж большая трагедия?
Он держал эти соображения при себе, но серп Вольта умел угадывать — если и не сами его мысли конкретно, то их общее направление.
— Знаешь, тебя ведь с самого начала избрали в ученики за черты характера, которые отнюдь не приводят серпа Годдарда в восхищение, — сказал ему Вольта. — Он смотрит на сострадание и снисходительность как на слабость. Но в тебе есть и кое-что другое, и оно начинает просыпаться. Уверен — ты станешь серпом нового порядка!
Из всех апостолов Годдарда Вольта вызывал особое восхищение, и именно с ним Роуэн чувствовал некую душевную связь. Наверно, будь они ровней, то стали бы друзьями.
— Помнишь ту боль, когда мы тебя избили? — спросил однажды Вольта на послеобеденной тренировке памяти.
— Да разве такое забывается!
— У нас имелись три причины. Первая: ты должен был почувствовать себя как наши предки, испытать на себе их боль и ощутить их страх перед мучениями, потому что именно он и побудил цивилизацию и человечество к небывалому рывку в преодолении собственной смертности. Вторая: это был обряд инициации — ритуал, которого так не хватает в нашем ленивом мире. Но, возможно, третья причина самая важная: когда мы ощущаем боль, мы острее чувствуем радость жизни.