Сержант милиции. Обрывистые берега

Лазутин Иван Георгиевич

Эта забота трогала Наташу. В такие минуты она снова чувствовала себя маленькой девочкой, которую балует отец.

— Пойду только в том случае, если пойдете со мной и вы, — отвечала Наташа, совсем не подозревая, сколько радости и гордости вселяет она этими словами в душу старика. Не в силах скрыть своего ликования, Илья Филиппович шел на кухню и делился радостью с Марфой Лукиничной.

Марфа Лукинична в кино почти не ходила: или некогда, или недомогала, а если и соберется в полгода раз, то, намаявшись за день по хозяйству, как правило, засыпала через пять минут после того,

как в зрительном зале тух свет. Все попытки Ильи Филипповича сбить с нее сон, толчки локтем в бок и просьбы, чтоб она не позорила его перед людьми, были напрасны. Марфа Лукинична на минуту брала себя в руки, но вскоре ее голова снова беспомощно клонилась на грудь. Таким сладким, как в кино, сон ей никогда не казался. Зато любила Марфа Лукинична слушать длинными зимними вечерами рассказы Наташи. Живыми из этих рассказов вставали люди, которые боролись, страдали, любили…

Из клуба Марфа Лукинична ждала Наташу с нетерпением: уж так было заведено, что Наташа подробно рассказывала содержание картины. А рассказывала она с большим искусством. С неменьшим интересом слушал и Илья Филиппович, хотя всего полчаса назад весь этот сюжет проплыл перед его глазами на экране.

Бывали случаи, когда Наташа пропускала в рассказе какую–нибудь мелочь. В таких случаях Илья Филиппович начинал кашлять, ворочаться, нетерпеливо ерзал на скамейке. Уж больно ему хотелось напомнить то, что опущено. Но подсказывать не решался — знал, что Марфа Лукинична не даст ему и рта раскрыть.

Иногда вечерами Наташа читала что–нибудь вслух.

Так в дружбе и согласии, как в хорошей семье, приходило время. Илья Филиппович и Марфа Лукинична привыкли к своей квартирантке, как к родной дочери.

А сколько смеха было, когда Наташа училась доить корову! И сейчас, когда после этого дня прошло уже два года, Илья Филиппович не мог вспомнить о нем без улыбки. Как ни старалась Наташа нажимать на тугие коровьи соски так, чтоб звонкая струйка молока била в ведро, а не на землю, у нее этого не получалось. Молоко лилось на туфли, на чулки, на юбку. Наташа злилась, кусала губы. Но доить корову она все–таки научилась и научилась хорошо.

Однажды в доме вспыхнул небольшой семейный скандал. Было это перед Новым годом. Придя из школы, Наташа увидела, что Марфа Лукинична домывала пол в ее комнате. Сняв валенки, в одних чулках, на цыпочках, Наташа прошла к дивану. Прилегла, закутала ноги старым клетчатым платком и стала читать Куприна. В голландке дружно потрескивали дрова, на стене бойко и торопливо отстукивали ходики, на цепочке которых рядом с гирькой, изображавшей сосновую шишку, висел ржавый замок. Читая, Наташа вдруг услышала из соседней комнаты тяжелый вздох. «Моет уже в кухне», — машинально отметила она, и ей стало стыдно: старый человек моет, а она разлеглась с книжечкой.

На переодевание ушло не больше минуты, гораздо больше времени потребовалось упросить Марфу Лукиничну помочь ей. В Москве Наташа пол никогда не мыла, поэтому около часа возилась над широкими сосновыми половицами. Не успела она закончить, как пришел Илья Филиппович. Впустив с собою облако морозного пара, который белыми клочьями пополз над тёплым а влажным полом, он так и замер:

—

Что это за новая мода?

Редко за последние годы Илья Филиппович повышая на жену голос. Не зная, как оправдаться, Марфа Лукинична молча, с подоткнутой юбкой, виновато стояла посреди кухни.

— Я и то говорила — не твое это дело, да разве ее урезонишь. Из рук тряпку вырвала. Поди вот, управься с ней.

Илья Филиппович в сердцах хлопнул дверью.

— Ты уж, Наташенька, больше этого не делай. Не любит Илья Филиппович. Видишь, как туча, пошел, теперь того и гляди: или в шанхайку направится, или в заводской столовой засядет.

«Шанхайкой» в Верхнеуральске звали пивную.

Вылив грязную воду в яму за забором, Наташа ополоснула ведро, выжала и развесила тряпки, вымыла руки и, усталая, но довольная, прошла в свою горенку. Казалось, что никогда в жизни она не чувствовала такой приятной усталости.

Через час вернулся Илья Филиппович. От него попахивало водочкой, а в глазах светился огонек гнева, который просился наружу. Молча прошел он в спальню. А минут через пять Наташа услышала приглушенную ругань. Надев нагретые в печурке валенки, она подошла к двери.

— Ты что, старая, из ума начинаешь выживать? Боишься надорваться? Заставила ее пол мыть?

— Ильюша…

— Что Ильюша? Обрадовалась! Доить корову — Наталья Сергеевна! Распилить дровишки — Наталья Сергеевна. За водой сходить — опять бежит Наталья Сергеевна. Нет, по–твоему не будет!

Глухой удар тяжелого кулака по дубовому столу испугал Наташу, и она открыла дверь.

— Вы меня извините, Илья Филиппович, но мне нужно с вами поговорить. Прошу вас, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Следом за Наташей в ее горенку вошел Илья Филиппович. Поглаживая широкую бороду, он виновато молчал и старался не встречаться с ней взглядом.

— Знаете что, Илья Филиппович, если вы еще раз так обидите Марфу Лукиничну, то я от вас уйду.

Илья Филиппович часто заморгал глазами.

— Наталья Сергеевна, я из–за вас все стараюсь. Ведь вы человек занятый, разве ваше дело возиться с полами?..

— Послушайте, Илья Филиппович… — И Наташа минут пятнадцать рассказывала, как она благодарна Марфе Лукиничне за то, что та многому в жизни ее научила. — Вы только поймите, разве это плохо, что я теперь все умею делать: и стирать, и мыть полы, и доить корову, и пилить дрова? Разве вам будет неприятно, если я возьму и приготовлю вам завтра обед или заштопаю носки? Если б вы знали, как я хочу научиться косить траву!

Илья Филиппович смотрел на Наташу и, словно первый раз в жизни осененный какой–то новой истиной, не мог ничего возразить.

А Наташа все говорила. Она объясняла, как горька и унизительна участь женщины, когда муж не видит в ней друга.

Растроганный Илья Филиппович громко высморкался в платок и проговорил дрогнувшим голосом:

— Простите меня, Наталья Сергеевна. Стар я стал, должно быть, и думаю по–стариковски. За молодыми никак не поспеешь. Хочешь уважить — выходит наоборот. Думал, как лучше, а вышло… — Илья Филиппович замялся и, откашливаясь, продолжил: — Если хотите, я у Марфы Лукиничны прощеньица попрошу.